ОСИН Вадим Владимирович,

доцент, к. полит. н., доцент кафедры философии и социально-политических дисциплин Академии таможенной службы Украины

«ДЕЛО НЕ В ЧЕСТНОСТИ, ДЕЛО В ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТИ»: ЛИЧНАЯ РЕАКЦИЯ на Материалы для самостоятельной работы Д. Бочарова Потойбіччя процесуального: гра, ритуал, міф. – Дніпропетровськ: АМСУ, 2007. – 50 с.

Из всех историй, сообщенных одной довольно известной Книгой, особенно мне запомнилась почему-то одна, та, где книжники и фарисеи привели к Учителю «жен­щину, взятую в прелюбодеянии», и спросили, стоит ли ее побивать камнями, как то велит закон? На это Галилеянин ответствовал так: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Услышав те слова «и будучи обличаемы совестью», люди «стали уходить один за другим, начиная от старших до последних», так что в итоге «остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя…».

Я неоднократно вспоминал эти слова в те моменты, когда передо мной особо остро вставал вопрос о том, занимаюсь ли я в настоящее время своим делом; по­скольку обычной реакцией на обстоятельства, что провоцировали появление подоб­ного вопрошания, была повышенная склонность поучать других, я выставлял эту почти что притчу в качестве своеобразного щита между разными своими Я, между собой и другими. Когда же я наконец-то уверился, в чем заключается мое дело и более-менее тесно соприкоснулся с так называемым миром ученых, то щит мой, дотоле столь надежный, начал давать трещину.

Я имею в виду невиданную распространенность в науке жанра так называемых рецензий, при том, что многие исследователи, боюсь, все свои карьеры сделали именно в этой области. Так я впервые задумался над тем, почему люди так мало внимания уделяют своим делам и так много – делам других. Не будучи во мне этих прекрасных слов – «не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будьте осуж­дены…» – я бы, наверное, также попался в ловушку очевидности, окутывающей ста­тус-кво практически непрозрачным покрывалом мотиваций и объяснений, что лишь легитимизируют последнее, не больше, но и не меньше.

По всей видимости, я продолжал бы верить в то, что масштабы распространен­ности рецензий обусловлены необходимостью информировать о кем-то проделан­ной работе, занятие, обладающее несомненной актуальностью в условиях современ­ного перепроизводства информации и, тем самым, огражденного от вопросов на те­му, «почему именно я?». Другой вариант того же самого обоснования практики на­писания рецензий в качестве своего дела предполагает указание на необходимость разграничить науку и псевдонауку, из чего как бы само собой вытекает оправдан­ность существования рецензий в современных условиях наплыва в науку невиданно­го ранее количества аматоров или даже просто невежд.

В общем, бесконечно долго можно было бы забываться в объятиях объяснений, игнорирующих воистину ужасающую трансформацию, происходящую с одним и тем же человеком. Человеком, что не одну сотню раз повторял для себя и других слова о невозможности бросить камень в другого человека, такого же грешного. Че­ловеком, играющем роль ученого и забывающего о том, что среди них не было и нет ни одного, способного успешно завершить свой поиск, а потому не должного судить поиск других, ибо что является более верным перед лицом так и непостигнутого? Наконец, человеком, никак не хотящего сознаваться в том, что рецензии есть спо­соб, которым пресловутые научные школы обозначают собственные территории и границы, а потому их написание есть не что иное, как перекладывание ответствен­ности с себя на некую коллективную совесть, только теперь уже никого не обли­чающую!

Потому предлагаемый текст не может быть рецензией ни в какой мере, ибо жанр этот невозможен по этическим причинам; но чем в таком случае он есть? Это – помощь одного исследователя другому, помощь сродни той, без которой невозмож­на победа ни одного спортсмена, зависящего от великого множества специалистов и от собственной способности быть помехоустойчивым к их всегда избыточным сове­там. Подобно тому, как вся эта поддержка лишена смысла, если нет человека, ей со­ответствующего, так и слова, обращенные к Дмитрию не имели бы ни малейшего значения, если бы последний своими шагами в некоем направлении не воодушевил своих читателей, спровоцировав их на советы и снабдив заодно жгучим желанием увидеть все эти подсказки реализованными.

Таким образом, моя задача заключается не в том, чтобы вынести какое-либо суждение, касающееся эвристичности направления, в котором двигается автор пре­словутых Материалов для самостоятельной работы, а постараться увидеть – и увидеть как бы со стороны! – путь этот, но уже и его глазами; не поучать, а идя вслед – стараться быть более экономным и менее поспешным; не дискутировать по поводу вроде бы ошибок, а испытать нашу обоюдную проницательность и нашу же способ­ность быть мужественными в поиске того, что издавна принято обозначать словом «истина»…

А. Н. Уайтхед как-то заметил, что на первых страницах, как правило, можно об­наружить все скрытые допущения того или иного автора, и Дмитрий в данном слу­чае не стал исключением. В полном соответствии с максимой, согласно которой на­ши слабости есть продолжение наших достоинств [1], первый же параграф У набли­женні до проблеми превращается в бенефис автора, равно как и содержит пока еще в непроявленном виде все те трудности, с которыми он потом, вольно и не очень, будет бороться. Сама идея, вне всякого сомнения, остроумна и элегантна: понятие процессуального сталкивается с понятием категории, как-то ненавязчиво обнаружи­ваются общие черты между ними («властиві категоріям глибина змісту й широта об­сягу притаманні й поняттю процесуальності»), потом фиксируются сложности («не­вхопність й неосяжність»), присущие теперь уже и категории, и процессуальному, а потом предлагается (единым махом) раз-решить все эти трудности, «вскрыв», или упразднив действительную «логику», управляющую продуцированием всего того запутанного, что может предложить категория процессуального.

Магия радикальности подобного шага столь притягательна, что из виду совер­шенно упускаются детали, подчас очень важные. В частности, явно недостаточное внимание уделено разграничению того, что именно исследуется: категория («про­цессуального» или вообще), обозначаемая ею реальность или же условия, сделав­шие возможным появление самой проблемы категории процессуального? И это от­нюдь не схоластические вопросы.

Скажем, с какой бы целью процессуальное не наделалось статусом категории, поспешно было бы игнорировать ее имплицитные допущения. Ведь если отказаться от трактовки категории, каковая является общепринятой в юридической науке, а сосредоточиться на той, по отношению к которой последняя есть не что иное, как производная, то сразу же обнаруживаешь, что философия, истинный домен разра­ботки проблемы категории, видела в них совсем не то, что сейчас видится в одной современной науке. Речь изначально шла не о «глубоком содержании и большом объеме», а прежде всего о пути концептуализации нечто неочевидного, постигаемо­го не чувствами, а разумом, а потому – истинного.

Если взять, к примеру, проблему бытия в том ее виде, в каком она была по­ставлена Парменидом (и Зеноном Элейским), то соответствующая категория ис­пользовалась/вводилась для обозначения того общего, что есть между разными спо­собами-быть, какими существуют те или иные «предметы». Число существует, но не так, как это делает река Днепр, да и Бог отнюдь не равен по своему статусу кентав­ру, но все они, тем не менее, существуют. И то общее, что есть между этими раз­личными существованиями, то, что постигается лишь разумом, не отвлекающемся при этом на свидетельства органов чувств, заставляющими нас принять существо­вание одних вещей и игнорировать существование других просто на том основании, что они не видятся, не чувствуются или не осязаются, и есть бытие.

Отсюда, категория бытия или какая-либо еще, представляет собой мыслитель­ный конструкт, и ничего более; ее не следует смешивать с тем, что ею же обознача­ется. Да, конечно, само существование категорий воспринималось как доказательст­во существования чего-то еще, но практически никогда не происходило подмены, по условиям которой сама категория объявлялась тем, что ею же и обозначалось. Здесь, если идти от истоков, показательна реакция античных философов на попытку одного из своих коллег продемонстрировать ошибочность парадоксов Зенона о дви­жении посредством как бы ненавязчивого хождения мимо последователя Пармени­да. И последующее развитие философии (если таковое, конечно же, существует) демонстрирует еще более отчетливо статус категорий в качестве аналитического инструмента, когда начиная с Нового времени разум и создаваемые им конструкты подвергаются сомнению, имеющем своей целью установление то ли его/их границ, то ли выяснение причин неадекватности человеческого знания и т. п.

Другими словами, после Декарта большинство философов увидело, что кроме мышления у них ничего достоверного нет, а потому все наши выводы неизбежно опосредованны им; теперь всегда, вынося суждения, необходимо вносить поправку на особенности функционирования интеллекта. Категории до сих пор используются для изучения тех или иных аспектов реальности, но теперь и они изучаются на пред­мет того, что в исследуемом – от самого человека, его когнитивной сферы. В этом контексте становится очевидно, что уже неоднократно упоминаемые «содержание и объем» являются лишь технической стороной дела, но никак не сутью.

Сутью в данном случае могло бы стать внимание к способам категоризации проблем, принятых в юридической науке, причем таких способов, что продуцируют трудности и путаницу. Речь могла б пойти о неких коллективных мыслительных процессах, делающих видение вопросов, подобных тому, что уже долгое время де­монстрирует Дмитрий, маргинальными, причем без шансов на сколь-нибудь значи­мый успех в обозримом будущем. Как бы ни назвать эти практики (научной) катего­ризации, «парадигмами», «когнитивными стилями» или как-нибудь еще, но они не менее реальны, то есть вещественны, нежели та «реальность», которую они силятся постигнуть, свято веруя – что адекватно.

Да, конечно же ты, Дмитрий, нашел чрезвычайно притягательный способ реше­ния некоей сложности и запутанности твоей юридической науки, но сама твоя по­пытка в нынешнем виде, кажется мне, обречена на перманентный успех, или неус­пех – это как уж посмотреть. И так будет происходить до тех пор, пока исследуя лю­бую категорию своей науки, ты будешь действовать так, как будто бы все дело в самой проблеме, которую можно несколько замысловато «включить» в ряд схожих проблем, скажем, уподобить процессуальное мифу, игре и ритуалу. Игнорируется же, с моей точки зрения, далеко не самое незначительное: сами исследователи, что вынуждены решать те или иные задания.

Не секрет, что «наука буквально стоит на проблемах, которые сама же и соз­дала», и если в это тяжело поверить, то отсылаю к параграфу У наближенні до проб­леми, где весьма убедительно показаны и степень тупика, в котором пребывают уче­ные в отношении тех или иных понятий, и крайне незначительная мера влияния этих «теоретических/концептуальных» затруднений на общую юридическую прак­тику, и даже твои несомненно индивидуальные и личностные попытки направлены на что? На саму проблему или все же на сложившиеся образцы ее решения? Любой позитивный ответ будет неизбежно ошибочным, поскольку реальность права созда­ется, как минимум, и людьми тоже.

В общем, успех при таком раскладе просто запрограммирован: если не обраща­ется внимание на исследователей, своими коллективными потугами созидающими науку, то ты всегда маргинал. А быть последним – уже успех, не говоря уже о том, что маргиналы иногда побеждают и часто привлекают внимание. Если же обраща­ешь внимание на все это, то успех тебя будет поджидать лишь в том случае, если (юридическую) науку переделаешь по своему образцу, а это, думаю, возможно толь­ко при совпадении твоей социально-психологической (и когнитивной также) психо­граммы с чертами основной массы обученных. И это тоже может рассматриваться как успех. Успех, как видишь, всегда относителен, а вот неудача у исследователя од­на – поспешность, оборачивающаяся недостатком проницательности.

Другой момент, на который я, идя вслед за тобой, обратил внимание, это твой привилегированный статус. Ты не исследуешь категории, а сразу же соскальзыва­ешь в изучение реальности, категориями обозначаемую. И здесь сам собой форму­лируется вопрос, для меня принципиальный: ты где? Если ты в мире категорий, тог­да твоим страховым полисом и проводником будет выступать твое же мышление; если ты в том, что обозначается категориями, в реальности и проблемах, то какова гарантия на тобой же формулируемые мысли? Ты взираешь как бы стороны Бога? Твой взгляд – ниоткуда? Твоя позиция – вненаходимость? Оглянись вокруг и заду­майся над тем, почему другим исследователям не приходят такие мысли относитель­но процессуального или чего-то там еще. Где их месторасположение?

Каждый ученый, невзирая на свою способность к трансцендентированию, все же смотрит с какой-то определенной точки зрения на любую проблему; не мне тебе говорить, что видение того или иного вопроса обусловлено местом, с какого ты вглядываешься в смутные очертания вещей, тебе окружающих, в попытке упорядо­чить этот мир. Рефлексия над своим местом сродни вниманию к своим же мысли­тельным процессам, и оба этих акта могут в действительности гарантировать некую вненаходимость в том смысле, что позволяют надеяться на учет как можно больше­го числа факторов, опосредствующих наши выводы и суждения.

В противном случае сложно ра(з/с)-считывать не то, чтобы на «чистоту» полу­ченных результатов, а на их досто-верность; ведь если ученый не всегда в состоя­нии понять, какие факторы влияют на его суждения и вообще мотивацию, тогда са­ми собой возникают сомнения относительно способности исследователя быть про­ницательным в деле постижения какой-либо проблемы. Может быть, такое внима­ние излишне при познании природы (хотя и здесь есть все основания быть рассуди­тельными), но игнорирование меры собственной подверженности обстоятельствам, часть которых ты же и пытаешься изучить, – нет, этот ход не вызывает у меня ни малейшего доверия.

И так будет до тех пор, пока не станет ясно, каким образом твоя укорененность в проблематике влияет на твой способ концептуализации самой проблематики так, а не иначе! В конце концов, когда ты сам от себя скрываешь свое же местонахож­дение, тогда ты необычайно подвержен влиянию извне по одной простой причине: у тебя просто нет навыков его различать. А умение различать – это общая способ­ность, развиваемая ежесекундно и везде, думать о том, что в одной области она проявляется, а в другой нет, это все равно, что надеяться быть хорошим пловцом, умея лишь правильно шевелить или руками, или ногами[2]!

Помимо сказанного, несколько абзацев мне хотелось бы посвятить оборотной стороне твоего несомненного достоинства: стремлению «вскрыть» процессуальное через выявление в нем игровых элементов. Следует признать, что игра – это твоя удачная находка, причем если акцент на слове «твоя» в комментариях не нуждается, то «находка» заслуживает особого внимания. Повторюсь, чтобы не было недоразу­мений – речь идет именно о находке. То есть соответствующую концепцию ты не сформулировал, не выстрадал, не проэкзистировал, а обнаружил, после чего соеди­нил – новаторски и мастерски, надо признать – с пресловутой процессуальностью. И это имеет свои последствия.

В частности, обширные цитаты и обусловленная этим некоторая рыхлость текс­та напоминают мне, в свою очередь, алгоритм действий, свойственный ребенку: увидев и заполучив некий предмет, он немедля начинает его изучать. Как? Путем приложения его к другим, уже известным вещам, использования все еще нового предмета в тех или иных ситуациях, неожиданных контекстах и т. п. В итоге уз­наются характеристики и возможности новой вещи. Боюсь, но к концепции игры Хейзинги ты привязан очень похоже, боясь отойти от нее хоть на минуту и все (промежуточные) выводы сверяя с ней, и в ней же видя совокупность принципов, потенциально способных направить твой поиск в ту или иную сторону.

Полагая, что это представляет собой очарование новизной попавшей в поле зрения теории, позволю себе указать на некоторые возможности, пока что надежно скрытые. Хейзинга, вне всякого сомнения, создал поистине универсальное видение игры, чем также объясняется его привлекательность для тебя. Но раз уж мы, по­буждаемые твоей, должным образом так и неотрефлексированной мотивацией, на­чинаем исследовать реальность, обозначаемую категориями, тогда не помешало нам задаться следующим вопросом: а чем вызвана подобная распространенность игровых элементов в человеческой культуре?

Другими словами, определив человека как «человека играющего», Хейзинга вроде бы придал твоему тексту некую глубинную обоснованность, я бы сказал ант­ропологическую; именно в ней, полагаю, следует искать истоки смелости в проведе­нии параллелей между правом и игрой. Но чем обусловлен сам масштаб игры? Не­ужели самой игрой? Вряд ли. И здесь можно сослаться на работы психологов, со­циальных психологов и социологов, утверждающих необходимость игры в качестве универсального механизма обучению подрастающего поколения, равно как и типич­ного гражданина, в современных условиях постоянных изменений перманентно со­циализирующегося, тем или иным ролям, тому или иному поведению.

Более важно, что при этом достигается восприятие так называемого «обобщен­ного Другого», следствием чего становится развитие способности понимать другого человека, а также согласовывать все это со своим собственным поведением. Качест­ва чрезвычайно важные для человека, отсутствие у которого специализированных инстинктов, а, стало быть, готовых поведенческих реакций должно каким-то обра­зом восполняться, ибо альтернативу тому – хаос. С этой точки зрения процессуаль­ное выглядит не просто как игра, а как необходимая игра, возможно, как необхо­димейшая игра, игра, в которой свое выражение находят все интенции, заложенные в самом факте распространенности игры в человеческой культуре [3].

Но можно обратиться к работам эволюционных психологов или социобиологам, после чего поиск перемещается в область генетических факторов, вроде бы ответст­венных за то, что игра в животном мире распространена не меньше, чем в челове­ческом. И тогда в исследовании процессуального открываются невиданные измере­ния: кто из юристов, находящихся в нормальном состоянии духа, задумывался над генетикой права? Да, это кажется невероятным и даже в какой-то мере безумным, но смелость в выдвижении гипотез, какими бы невероятными они ни казались, есть священный долг исследователя, его карма и бремя; в конце концов, узнать путь можно лишь тогда, когда пройдешь его до конца!

И последнее – как следствие всего ранее сказанного: аналогичность проводи­мых сравнений. Сравнение неизбежно, поскольку человек, как правило, познает что-то новое через уже известное; но это лишь первый шаг разума, хватающегося за зна­комые образы-соломинки при столкновении с неизведанным. Уподобив, мы в значи­тельной мере теряем страх, после чего уже можем более-менее спокойно заняться исследованием. Итогом последнего является различение этого предмета в ряду на первый взгляд схожих (это и принято именовать «сущностными характеристика­ми»), после чего отпадает необходимость обращаться к этому-вот сравнению. Так аналогия превращается в метафору.

Немного это похоже на шест, нужный для преодоления определенной высоты; для другой высоты подбирается, соответственно, и другой шест. Не говоря уже о том, что шесты с собой всегда никто не носит.

Твой же оригинальный текст насквозь аналогичен. Если процессуальное пред­ставляет собой нечто игровое, тогда можно ожидать правил, с течением времени превращающихся в ритуал. Кстати, а где ритуал? Вот же он! И ты как фокусник извлекаешь на свет концепцию ритуала, подходящую под концепцию игры Хей­зинги, в свою очередь являющуюся ни чем иным, как аналитическим инструментом с не вполне проясненной эвристичностью. А ведь давай вспомним сэра Карла: сфор­мулировав теорию, мы должны тут же стремится ее опровергнуть, и только так мож­но добиться «добротных» научных теорий.

Итог? Он закономерен: увиденное сходство. Да, оно обоснованно, но – как? Через соотнесение с выбранной перспективой: «Як бачимо, наведені характеристики істини відповідають усім раніше визначеним критеріям священного»?! Сам по себе вывод освежающ, но явно недостаточен [4], поскольку его имплицитным допущением будет следующее: исследуя одно, я исследую все! Знакомая концепция, не правда ли? Я и мысли не допускаю, что в действительности ты так думаешь, но на основа­нии текста этого никак не скажешь: ему не хватает метафоричности, зато он пере­гружен аналогиями.

Вот на этом замечании, отражающем всегда открытый и никогда не заканчивае­мый характер исследования я закончу свое личное послание; сам его объем есть свидетельство тому, сколь стимулирующ этот текст, удачно, хоть, по всей видимос­ти, и случайно названный – Матеріали для самостійної роботи!

Приложение:

АННОТАЦИЯ

к работе

Бочаров Д.О. Потойбіччя процесуального: гра, ритуал, міф: Матеріали для самостійної роботи. – Дніпропетровськ: АМСУ, 2007. – 50 с.

Издание содержит материалы для самостоятельной работы по вопросам, касающимся деления права на материальное и процессуальное и соответственного разграничения этих сфер. При помощи сопоставления и сравнения автор устанавливает сходство игровой, мифо-ритуальной и процессуально-юридической сфер человеческого бытия, исследует характер их связей и взаимное влияние. Читатель последовательно подводится к выводу о насыщенности процессуальной сферы игровыми и обрядовыми элементами, а также о существовании специфической процессуальной мифологии.

В качестве священной составляющей процессуальной деятельности, по мнению автора, выступает истина, формирование которой в отечественной правовой системе осуществляется сугубо в процессуальном порядке и подчиняет себе иные возможные аспекты деятельности. Между прочим, автор замечает, что в странах с правовыми системами англо-американского типа игровой принцип доминирует в юридическом процессе над связанной со священным составляющей и деление права на материальное и процессуальное отсутствует.  Принцип состязательности рассматривается как воплощение в процессе игрового начала. Игровое и обрядовое начала процессуальной деятельности трактуются как конкурирующие в рамках одного типа процесса. Как представляется автору, сакрализация процесса усложняет его реализацию на принципах состязательности, поскольку в этом случае “спортивная” составляющая процессуальной деятельности отступает на второй план, освобождая место началам “обрядовой  игры”, связанной священной обязанностью – вопреки всему установить истину.

По аналогии с игровой и обрядовой реальностями автор рассматривает сферу процессуального как своеобразное “магическое” горнило, в котором совмещаются и взаимно преобразуются обыденная и юридическая реальности, создавая характерную напряженность и неоднозначность процессуальной действительности. Таким образом, отличительной чертой сферы процессуального, по убеждению автора, является наличие коллизии, обусловленной сложностями совмещения правовой и “житейской” реальностей.

Кроме того, процессуальное связывается с упорядочением обусловленной вышеупомянутой коллизией аномалии. Упорядочение осуществляется путем оформления разнородного материала, придания ему правовой формы при помощи процессуальных правил и приведения в соответствие со структурой процессуальной деятельности. Маневрирование в границах установленных правил (подобно игре) и стабильных элементов процессуальной деятельности (подобно ритуалу и мифу) – таков объем процессуальной свободы.

По мнению автора, признание сходства и сродства процессуального как явления с игровым и мифо-ритуальным позволяет более адекватно и полно представить себе тот объект, частью которого является сфера процессуального.

С полным текстом работы (на украинском языке) можно ознакомиться на электронном ресурсе Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского по адресу: http://www.nbuv.gov.ua/books/2007/07bdgrm.pdf