 | |
Максудов Р. Институциональные контексты восстановительного правосудия: Европа и Россия
Рустем Максудов
Президент Центра «Судебно-правовая реформа»
Институциональные контексты восстановительного правосудия:
Европа и Россия[1]
В настоящее время программы восстановительного правосудия проводятся во всех странах Европы, Канаде, Новой Зеландии и Австралии. Комитетом министров Совета Европы были выпущены Рекомендации по медиации жертвы и правонарушителя. Если выделить ядро этой практики — для того, чтобы провести программу примирения жертвы и правонарушителя, должна быть создана разносторонняя структура из трех взаимосвязанных способов: способ деятельности специалиста в области уголовной юстиции, способ деятельности ведущего программ примирения и способ деятельности участников криминальной ситуации, т.е. жертв, правонарушителей и их ближайшего окружения. Сочетание этих трех способов позволяет достигнуть эффективности программ восстановительного правосудия и определенным образом решить криминальную ситуацию.
2006, , , , Максудов Р.,
Какие институционально значимые условия способствовали этому и какие институциональные сдвиги в «теле» самого уголовного правосудия произошли? Попробуем разбить этот вопрос на ряд уточняющих вопросов. 1. Если допустить, что эта модельная связка принимается на Западе, что позволило иностранным специалистам разных практик принять эту связку? 2. Какие предпосылки для этого сложились на Западе? Каковы были формы существования и эволюции юридического и гуманитарного способов деятельности и что влияло на их сближение? 3. Что в этом плане существенно для России? Что позволяет сделать шаги в этом направлении и с чем: а) необходимо работать; б) возможно работать в существующих условиях и с существующим ресурсом? Важным институциональным условием, которое способствовало укоренению восстановительного правосудия в Европе, Канаде, Новой Зеландии и Австралии явились социальные движения и критика наказания как института: его исторических и социологических оснований и практических последствий для общества [2]. Можно кратко перечислить социальные движения, послужившие возникновению практик восстановительного правосудия: 1) движение за гражданские права (в первую очередь цветного населения и коренных народов); 2) движение в поддержку жертв преступлений (связанное, в первоначально с защитой от насилия в семье); 3) движение за тюремную реформу [3]. Эти движения сопровождались формулированием ряда социолого-исторических и криминологических концепций и теорий. Прежде всего, это была критика тюрем и наказания как ответа на преступление [4]. В связи с этим взор исследователей обратился на систему уголовной юстиции и опыт иного, чем наказание, реагирования на преступление. Постепенно формировался отказ от рассмотрения системы уголовной юстиции как системы в социологическом смысле дисциплинарно-изолирующих машин и создание в связи с этим новой связки: правосудие — социально-гуманитарные практики. В контексте данной статьи я рассматриваю социально-гуманитарные практики как воспроизводство такой деятельности, которая опирается на ресурс самих участников криминальных ситуаций и конфликтов и одновременно востребует его. Такая деятельность ориентирована на трансформацию отношений между людьми в направлении восстановления общественно значимых ценностей. Таким образом, постепенно стали возникать две связки: Социально-гуманитарные практики |
Необходимо отметить, что первым прорывом в такую связку была система ювенальной юстиции. Уже с конца ХIХ в. связка правосудие [5] — воспитательные меры была определяющей в системе ювенальной юстиции, которая возникла в США и распространилась во все европейские страны, в том числе в Россию. Программы восстановительного правосудия являются новым каналом, который позволяет связать социально-гуманитарные практики и ситуации реагирования на преступления взрослых. Восстановительный подход к реагированию на преступления может задать ценностное ядро социально-гуманитарных практик в правосудии. Перечислим некоторые характеристики восстановительного реагирования на преступления, позволяющие занять это место: 1) программы восстановительного правосудия, с одной стороны, опираются на ресурс самих людей, участников криминальной ситуации, а с другой — востребуют его; 2) важнейшим понятием, конституирующим деятельность по проведению программ восстановительного правосудия, является понятие ответственности участников за разрешение криминальной или конфликтной ситуации; 3) программы восстановительного правосудия работают в связке с государством, и люди при восстановительном реагировании не смогут избежать выбора того или иного способа. Фактически это говорит об интервенционистском характере восстановительного способа; 4) программы восстановительного правосудия в большинстве стран не являются коммерческими, а значит, сохраняют баланс востребованности на значимую для общества деятельность между имущими и неимущими людьми. Но эта дорога, или институционально организованная связка правосудие — социально-гуманитарные практики, Россией не была пройдена. В Царской России уголовное правосудие, несмотря на успешные шаги судебной реформы 1864 г., так до конца и не отделилось от исполнительной власти и часто было средством решения политических проблем. В советское время такое представление о правосудии достигло расцвета. Новый этап деятельности российско-советского правосудия наступил с принятием в 1991 г. «Концепции судебной реформы в Российской Федерации», когда стали возрождаться идеи независимости судебной власти и соответствующие данной идее институты. Реализация идей судебной реформы осложнилась традиционно репрессивным вариантом решения кризисной для России в целом ситуации. В конце ХХ — начале ХХI в. системный распад советских форм управления государством и соответствующих внутриведомственных и отраслевых форм в России достиг апогея. В России появились разнородные центры власти и влияния (финансовые, региональные, корпоративные и т.д.). Видимо, это явилось благоприятным контекстом делегирования большей частью населения и государством силовым ведомствам полномочий по восстановлению государственности. Силовые ведомства стали это делать привычным для них способом. Происходила (и сейчас происходит) попытка восстановить управляемость за счет силовых и репрессивных методов, а также за счет отказа от политического пространства, сужения и локализации его в недрах Администрации Президента и попыток выстраивания иерархической однопартийной системы. Задачи судебной реформы, перечисленные в «Концепции судебной реформы в Российской Федерации» отошли на второй план и стали реализовываться в той мере, в какой позволяли репрессивные практики. Этот вывод косвенно подтверждает и статистика [6], показывающая рост количества заключенных в исправительных учреждениях (ИУ) ГУИН Минюста России за период с 1993 по 2003 г.: В то же время разгул репрессивных практик достиг сегодня такой остроты, когда уже в Администрации Президента понимают (прежде всего, за счет многочисленных жалоб в Европейский суд и противодействия региональных элит этому процессу), что с данной ситуацией мириться нельзя, поскольку это часто приходит в противоречие с осмысленной региональной политикой и начинает угрожать устойчивости самой власти, не говоря о том, что представители силовых ведомств начинают участвовать в большой политике в качестве самостоятельных субъектов, что не допускалось даже во времена социализма. Здесь требуется анализ особенностей репрессивности не только как действий власти, а как социокультурного феномена. Некоторые характеристики репрессивности как феномена общества и государства [7]Когда речь идет о термине «репрессивность»», вовсе не обязательно вспоминать далекое советское прошлое. Не нужно быть проницательным аналитиком, а достаточно пожить немного времени в любом столичном городе, чтобы увидеть, что деятельность представителей органов милиции, прокуратуры и суда нередко носит демонстративно-устрашающий характер. Для многих исследователей и аналитиков проблемой деятельности правоохранительных органов является усиление репрессивности одновременно с бессмысленными управленческими нормами и коррумпированностью [8]. Для того чтобы понять репрессивность как социокультурный феномен, необходимо выделить ее функцию для общества и государства. Каким образом репрессивность вписана в жизнь россиян? Почему она молчаливо поддерживается населением и пронизывает всю структуру государственной машины? Методологически этот вопрос звучит так: какие понятия необходимо использовать, чтобы осуществить анализ социально значимой функции репрессивности в его российском варианте? Наша версия заключается в том, что предметом анализа и определения трасс репрессивности являются способы, носители и институциональные условия применения силы. Мы считаем, что это одна из наиболее острых проблем, решение которой приведет к обустройству государственности в фокусе признания его обществом. Можно даже высказать гипотезу, что пока эта проблема не будет решена, власть не будет признана как власть в плане реальной поддержки населением инициатив власти. Не возникнет и полноценного общества, поскольку именно гражданское общество налагает ограничения на применение силы государственной властью. Российский философ Валерий Подорога подчеркивает: «Интересы власти остаются всегда теми же самыми: поиск объектов захвата и применения силы. Цели власти - всегда власть. И только гражданское общество в силах наделять власть определенным смыслом и целями, выходящими за пределы ее «частных» интересов. Власть бесцельна, когда находится вне общественного контроля. Но это не значит, конечно, что у нее нет «своих» задач. Напротив, они могут быть обширны, но решение их всегда предполагает усилие власти в той сложившейся псевдоинституциональной форме, которая кажется ей наиболее эффективной… Власть должна находиться под постоянным контролем со стороны общества и не может иметь никакого автономного статуса, дающего ей право использовать силу, как ей заблагорассудится. В том же случае, когда уязвимо гражданское общество и оно не способно по каким-то причинам контролировать власть (повторяю, что власть - это определенный способ использовать силу), то, естественно, власть контролирует граждан и те общественные институты, которым граждане были бы склонны доверять в защите своих интересов. Бесконтрольное использование силы приводит к дальнейшему ослаблению гражданских институтов [9]». Репрессивность есть не одобряемое гражданским обществом (но не всегда населением) применение силы. Необходимо устранить репрессивность как форму реализации властью своих интересов и перевести действия власти в осмысленное и одобряемое обществом применение силы. Пока же мы видим обратную тенденцию (телевизионные журналисты показываеют и тем самым поддерживают тактику прямого устрашения милицией населения). По мнению В. Подороги, гражданское общество в силах наделить власть определенным смыслом и целями. Но что это означает в российских условиях? Задача придания власти смысла и целей для российской общественности исключительно сложна. Сложность ее, в первую очередь, обусловлена отсутствием разработанных с социокультурной точки зрения проектов общественности, обеспечивающих организацию массовых движений за переустройство тех или иных сфер деятельности, в том числе правосудия. К сожалению, большинство благотворительных фондов (возможно, опасаясь обвинений во вмешательстве во внутренние дела государства) и многие лидеры общественных объединений не разрабатывают такие проекты и фактически принимают версию становления гражданского общества, заключающуюся в развитии узко предметных точечных инициатив. Эта политика привела к появлению в России значительного числа общественных деятелей, решающих частные задачи. В определенный момент расширение их деятельности без преобразования корпораций власти становится невозможным и отдельные локальные акции общественности начинают встречать сопротивление данных корпораций. Возникают два полюса действий. Первый полюс – действия различных органов власти, часто не принимаемые (а значит, и не поддерживаемые) обществом. Второй полюс – действия многих сотен независимых от власти общественных организаций, которые в силу дефицита осмысленной политики власти по отношению к инициативам общественности, во-первых, наталкиваются на ведомственное противодействие, а во-вторых, становятся объектом государственного вымогательства в форме высокого налогообложения и прямых поборов чиновников, «помогающих» осуществлять гражданские инициативы [10]. При этом зарождение очагов осмысленной деятельности не сопровождается исследованиями и проектами, необходимыми для расширения, технологизации и воспроизведения этой деятельности. Многие представители общественности, увлекаясь «конкретными действиями», постепенно утрачивают стратегически ориентированные формы кооперации и сотрудничества. Отсутствие поддержки со стороны власти как политической стратегии приводит к жесткой конкуренции за средства фондов между общественными образованиями и становится дополнительным препятствием для их сотрудничества. Происходит то, что можно назвать «эффектом рассеивания гражданского общества». В силу этого проекты общественности, нацеленные на решение проблемы репрессивных практик, в масштабах всего государства не приносят ожидаемых плодов. В исследованиях и проектных разработках в данной области не следует, на наш взгляд, сводить репрессивность лишь к деятельности силовых структур. Интерес в этом отношении представляют рассуждения В. Подороги о статусе нормативного в современной России в русле представлений Э.Дюркгейма об аномии: «Закон перестает действовать именно потому, что обществом не опознается черта нормализации, закон и бессилен потому, что лишается всякой возможности влиять на преступление, соотносить его с устойчивой нормой; общество не в силах оценить результаты применения закона. Черта нормализации почти стерта: в послеперестроечную эпоху всякое преступление оказывается, в конечном итоге, преступлением экономическим (за ним — то ли обнищание и ожесточение, то ли открытое недовольство, то ли потеря ориентиров в новой социальной ситуации, то ли жажда наживы, а то и государственные интересы, выражаемые отдельным коррумпированным чиновником, и т.п.). За преступлением не оказывается преступника. Но в таком случае остается только сделать один вывод: все общество оказывается втянутым в производство преступных практик, кто не преступает, тот не выживает» [11]. В этом плане репрессивные практики – это не просто определенная метка действий власти. Они указывают, что эффект расползания репрессивности (захватывающей не только государственную власть) происходит в таком обществе, которое приемлет не поддающиеся нормативной оценке и регулированию способы действий (прежде всего силовые). Если данный тезис верен, возникает парадокс: население не заинтересовано в создании государства как цивилизованной формы, ограничивающей применение силы. Таким образом, можно говорить не столько о государственных структурах, сколько о властных органах (например, центральная и региональная власть), разрешающих или неформально предписывающих тем или иным ведомствам репрессивные действия. Правоохранительные органы и прокуратура представляют собой корпорации, культивирующие образцы применения репрессивности. Действия милиции — это в некотором смысле модель отношения власти к населению, а судя по доверию населения к судам и правоохранительным органам — и модель отношения населения к власти. Терпимость к этим действиям со стороны самых разных социальных групп свидетельствует о «расползании» репрессивности по всему обществу. Если эта модель будет единственной и доминирующей, то она и будет определять содержание социализации молодежи в плане освоения определенных форм взаимоотношений между людьми. Отчасти расширение области репрессивных практик является ответом на социальные катаклизмы, происшедшие в результате последствий принятых властью решений в 90-х годах в самых различных областях деятельности. В западных городах социальные кризисы [12] разрешаются часто за счет дополнительных социальных программ [13]. В России наказание является наиболее прогнозируемой реакцией на критику действий государства в области защиты прав человека, поскольку репрессивные практики фактически отождествлены с государственностью как таковой. Борьба Администрации Президента с правозащитными организациями через попытку законодательно исключить деятельность иностранных и неугодных российских благотворительных организаций – яркий пример такого отождествления. Ограничение репрессивных акций – мировоззренческая «расчистка» для появления нового типа культурной нормировки взаимоотношений людей. Почему это актуально именно для региональной и городской власти? Многие социологии и психологи говорят об обезличенности и анонимности жизни людей в большом городе и в то же время отмечают усиление культурных, диаспоральных и национальных связей. Демонстрация городской властью неосмысленного применения силы воздвигает новые барьеры между людьми и тем самым вносит свой вклад в исчезновение границы между нормативным и ненормативным, о котором писал В. Подорога. Нормативное начинает транслироваться в очень узких пределах: в профессиональных сообществах или семейно-клановых общинах. При этом инициативы власти не находят поддержки, поскольку действия самой власти не признаны как нормативные. Мы присутствуем при продолжении построенной на взаимном обмане игры, которая началась в советское время. Возникает замкнутый круг репрессивности: население власти не доверяет и старается обойти ее решения, при этом власть населению тоже не доверяет и стремится реализовать свои решения репрессивным способом. На основании этого порочного круга возникает уже целая идеология репрессивности, старательно распространяемая ведомствами через СМИ для поддержания существующего порядка. Применение силы становится индустрией, приносящей прибыль как государственным корпорациям, так и частным фирмам (в Москве, например, репрессивная практика ограничения приезда иногородних превратилась в бизнес-индустрию регистрации. Репрессивная практика призыва в армию и существование репрессивных практик внутри армии создали бизнес-индустрию освобождения от службы в армии). Видимо, сегодня можно говорить уже о разного рода корпорациях, поддерживающих репрессивность для увеличения своего политического веса и финансового благосостояния. Больше всего репрессивность негативно сказывается на социализации молодежи. В качестве иллюстрации данного тезиса можно привести некоторые характеристики уголовной политики в отношении несовершеннолетних. В современной России несовершеннолетние являются одной из наиболее криминализированных и социально незащищенных категорий населения. Удельный вес несовершеннолетних правонарушителей в общем числе лиц, совершивших преступления, в 2,5 раза выше, чем удельный вес данной возрастной группы в общей численности населения. Преступность несовершеннолетних в последние 10 лет росла в 6 раз быстрее, чем изменялась численность подростков [14]. Хотя современные исследования показали, что при эффективной работе системы социальной профилактики в городе можно предупреждать шесть—восемь преступлений подростков из десяти [15], «ответом» системы охраны правопорядка на всплеск подростковой преступности до сих пор было ужесточение системы наказания за счет увеличения сроков лишения свободы [16]. Структура несовершеннолетних, осужденных к лишению свободы, по срокам заключения (в процентном отношении): Даже те немногие возможности осуществления реабилитационных и восстановительных программ в отношении несовершеннолетних правонарушителей, которые предусмотрены в законе, используются очень слабо [17]. Можно даже сказать, что такая политика способствует еще большей криминализации населения и в первую очередь молодежи. По данным Г.И. Забрянского, который проводил анализ судеб различных групп осужденных несовершеннолетних, устойчивость преступного поведения получила наибольшее распространение среди ранее осужденных к лишению свободы [18]. «Самой высокой криминальной активностью характеризуются несовершеннолетние, ранее отбывавшие наказание в виде лишения свободы (25—27% осужденных к лишению свободы «поставляют» в совокупность осужденных ранее судимых около 40%, а 73—75% осужденных к наказанию, не связанному с лишением свободы, «поставляют» в эту совокупность немногим более 60%)» [19]. И хотя применение наказания в виде лишения свободы мотивируется неэффективностью такой меры, как условное осуждение, пребывание подростков в колонии показало еще большую неэффективность. Можно условно выделить некоторую цепочку криминализации подростков: совершение преступления — условное наказание вне рамок реабилитационной работы и применения восстановительного способа разрешения криминальной ситуации — совершение второго преступления — лишение свободы — освоение криминальной субкультуры — терпимость к преступлению или попадание в криминальный мир. Восстановительный подход как новая антирепрессивная философия Возвращаясь к работе региональных управленцев, можно сформулировать вопрос следующим образом: что даст возможность в проектах совершенствования и развития регионального и городского управления учитывать проблему репрессивности в плане ограничения применения силы, а также такие формы организации социальных структур, которые бы позитивно влияли на взаимоотношения людей? Прежде, когда речь шла о формах организации социальных структур, чаще всего имелись в виду стройки народного хозяйства и новые рабочие места, структуры руководства и социального обслуживания. В оппозицию этому подходу социологические представления задают социальные структуры как разнообразные сообщества в виде профессиональных союзов, сообществ, групп по интересам и обеспечивающей их инфраструктуры – дворцов культуры, театров, подворотен и детских песочниц-«грибков» для детей, а вечерами для подростков и алкоголиков и т.д. Выделяя два фокуса жизни — производство и взаимоотношения людей, некоторые футурологи и социологи предлагают отказаться от представлений, в соответствии с которыми основу жизни общества составляет материальное производство – производство вещей, продуктов, добыча полезных ископаемых. Одной из главных черт развитой страны, по их мнению, является производство знаний, способностей к их овладению и изменению и соответственно перетехнологизации [20]. Вторым признаком, обеспечивающим развитие страны, исследователи считают наличие «социального капитала» [21] – способностей порождать и удерживать позитивные отношения: доверие и взаимную поддержку. Ни то, ни другое в России не вышло на уровень государственной политики, имеет локальный, «точечный» характер, что, на наш взгляд, не позволяет стране сделать рывок и в хозяйственном развитии. В анализе ведомственного применения силы должен присутствовать критерий проверки последствий такого применения с точки зрения приращения или девальвации «социального капитала». С учетом данного критерия должны быть спроектированы, нормированы и переданы новым поколениям способы управления городом и регионом, ориентированные на согласие, укрепление доверия и нормализацию человеческих взаимоотношений. В этом процессе должно найти свое место и правосудие. Конструирование места правосудия позволит задать новый идеал судебной реформы, который смогут воспринять и, соответственно, реализовывать российские региональные и городские управленцы. Развертывание такого тезиса в проектном режиме требует создания механизмов производства знаний, технологий и «социального капитала». Более того, когда мы говорим о создании условий для такого производства, мы совершаем переход к системам обучения и подготовки индивидов, способных порождать знания, технологии и «социальный капитал», т.е. к системам, обеспечивающим воспроизводство. Два этих параметра, позволяющих создать перспективные способы управления социальной структурой города и структурами деятельности, могут стать ориентирами для выработки региональной политики. Одной из возможностей накопления «социального капитала» является восстановительное правосудие. Ориентир на восстановительный подход в реагировании на преступления правосудие позволяет избежать принятых сегодня в обществе агрессивных и силовых методов разрешения конфликтных и криминальных ситуаций. Концепция восстановительного подхода разрабатывается сегодня в мире как набор способов, процедур и приемов работы, используемых в ситуации преступления, конфликта, в обстоятельствах всплеска насилия — иными словами, тогда, когда межчеловеческие отношения насыщаются ненавистью и мстительностью, обрывающими возможность взаимопонимания. Тем самым восстановительный подход выступает за «восстановление социальной ткани», разрушенной в результате конфликтов и преступлений. Без помощи участникам криминальных ситуаций и раскаяния, без примирения и восстановления доверия невозможно прервать цикл насилия ни в семье, ни в школе, ни в офисе, ни на улице. Стандарты и нормы наднационального уровня (Рекомендации Комитета министров Совета Европы, Европейского Союза и ООН, принятые в 1999—2001 гг.) отражают то широкое значение, которое восстановительный подход получил в мире [22]. Формирование установки на противодействие репрессивным практикам в регионах — важнейший институциональный контекст расширения восстановительного способа в России Последнее десятилетие принесло с собой новые тенденции в области государственного управления. Это касается прежде всего изменения стратегии обустройства городской среды. Идеология единого управления из Центра потеряла свою привлекательность и механизмы реализации. Индустриализм как основа пути страны, региона, малой территории в настоящее время стала трансформироваться в региональные идеологии привлечения средств для развития территории. Региональная и городская власть теперь имеют значительно больше полномочий в выстраивании местной политики, чем прежде. Многие городские и региональные лидеры, признавая необходимость обустройства территории с точки зрения ее притягательности для инвестиций, предпринимают определенные шаги в этом направлении, что влечет за собой изменение (особенно в мегаполисах) социально-географического пространства городской среды. Постепенно крупные российские города приобретают западный облик. Центр городов становится инфраструктурой предпринимательской деятельности (банки, биржи, торговые центры и офисы компаний) и индустрии развлечений, что позволяет местным властям аккумулировать значительные финансовые средства и использовать их для городского развития. В то же время усиливаются дезинтегративные процессы. Происходящее социальное расслоение и поляризация доходов способствуют усилению напряженности со стороны неимущих. Регионы России сотрясают конфликты энергетиков и бюджетных организаций, частных корпораций и силовых ведомств, городских мэрий и учреждений ведомственной принадлежности, чиновников и активистов националистического и фашистского толка и «лиц кавказской (нерусской) национальности», общественности и властных государственных органов и учреждений. Ведомственный подход к разрешению конфликтов и криминальных ситуаций способствует усилению притока молодежи в криминальную среду и нейтральному отношению части населения к криминальным формам организации жизни. Не случайно, видимо, многие региональные лидеры в качестве основного ориентира своей политики выбирают поиск таких новых форм работы с молодежью, которые ставили бы заслон дальнейшей криминализации молодежи, а следовательно, и общества [23]. В данном случае возникает вопрос, как осуществлять эту работу. В современных условиях ответом часто становится выделение средств на проведение различных молодежных мероприятий. Но кроме организации мероприятий и создания клубов по интересам, остается вопрос обустройства жизни людей в условиях распадающегося на разнородные и часто полярные по своим возможностям элементы городского социума. Каким способам общежития в условиях мультикультурного и мультинационального городского пространства с непрекращающимися процессами социального расслоения необходимо обучать молодежь? Отвечают ли стратегическим приоритетам общества и государства и социокультурным критериям (и тем самым подлежат трансляции будущим поколениям) существующие попытки и способы приведения к некоторой целостности и упорядоченности множества конфликтующих и дезинтегрующих жизнь города социальных единиц [24]? Что и в каком направлении должно быть трансформировано, выделено как реализуемый (или подлежащий реализации) способ и транслируемый будущим поколениям? Не касаясь различных аспектов этой проблемы, в плане нашего предмета отметим следующее. В новых формах организации социальной структуры города должно быть задано ограничение на применение репрессивных способов управления поведением и деятельностью. Проблема создания новой связки «правосудие –— социально-гуманитарные практики» Из вышесказанного следует вывод: основная проблема распространения практики восстановительного правосудия в России состоит в том, что у нас институционально не создана новая для России связка «правосудие — социально-гуманитарные практики». Поэтому проектировать технологично организованную и масштабную практику без понимания проблем создания условий институционального закрепления этой практики — значит оставаться в русле установок лишь на новые социальные места, а не на крупномасштабное социокультурное действие. Это касается, например, инноваций области практикования элементов ювенальной юстиции в России. Во многих проектах, инициированных ПРООН и ЮНИСЕФ, определяющим являлся вопрос о создании новых социальных мест – социальных работников при судьях. На первых порах эта форма действительно обеспечивала запуск связки «правосудие — социально-гуманитарные практики». Но необходимо сделать следующий шаг. Если мы рассмотрим функционирующие системы ювенальной юстиции зарубежных стран (Франции, Канады, Новой Зеландии и т.п.), то увидим, что там складывались не отдельные элементы, а системы деятельности носителей социально-гуманитарных практик; в первую очередь это были службы, связанные с разного рода общественными и социально-реабилитационными Центрами. В реагировании на преступления несовершеннолетних и опасные для ребенка и семей ситуации приоритет отдается иным, чем карательная (состязательная), процедурам реагирования и тем самым необходимости направления правонарушителей в службы и организации — носители социально-гуманитарных практик. И именно это, прежде всего на уровне концепции и конкретных конструкций, было прописано в законе и являлось основой подготовки специалистов для ювенальной юстиции и функционирования новых связок. Проблема отягощается еще и тем, что ведомственные научно-исследовательские учреждения, призванные вырабатывать новые подходы и соответствующие им механизмы деятельности в реагировании на преступления с учетом новой ситуации и мировых тенденций, построены на обслуживании текущего функционирования органов уголовной юстиции. Текущее функционирование воспроизводит одну связку: «правосудие — наказание». Данная связка превратилась в институциональное препятствие, поскольку она фактически «оестествились» и превратилась в своеобразную «гуманитарную технологию» [25]. Классическим примером являются разнарядки раскрываемости отдельных видов преступлений, практикуемые в милиции и органах прокуратуры, которые спускаются сверху и служат показателем «эффективности работы». Сегодня стоит задача найти формы закрепления новых картин правосудия на локальных региональных сообществах и инициирование через носителей данных картин изменений самого правосудия. Представляется, что такими носителями являются складывающиеся региональные команды, включающие представителей уголовной юстиции, администрации субъектов Российской Федерации, региональных учреждений и организаций, в том числе общественных, практикующих новые социально-гуманитарные практики по отношению к правонарушителям и жертвам. Содержанием данной деятельности является поиск форм взаимодействия с представителями правосудия, создание и легитимное закрепление восстановительного способа в рамках связей социальных учреждений и органов, ориентированных на воспроизводство и расширение репрессивных практик. Такие региональные сообщества образуют люди, ориентированные на понятный для населения результат работы органов уголовной юстиции. Опыт работы в Пермском крае показал, что в этом регионе вокруг деятельности органов уголовной юстиции возникает новый аналитический, проектный и финансово-организационный ресурс, объединяющий представителей различных ведомств и организаций, которые начинают действовать в новой философии реагирования на преступления и соответственно делают шаги для изменения деятельности и социальных учреждений в этом направлении. Подобного типа сообщества и становятся носителями нового типа общественных инициатив, направленных на изменение существующего способа реагирования на преступление, который сегодня обладает мощным механизмом для собственного воспроизводства. Тем самым формат инициатив изменяется как в плане носителей, так и в плане содержания деятельности. Видимо, сегодня уже целесообразно говорить о необходимости разработки понятия региональной инициативы по реализации восстановительного подхода в правосудии. Для общественной организации, продвигающей восстановительный подход в уголовном правосудии, важнейшей составляющей становится проектирование такого формата собственной деятельности, который обеспечивал бы методологическую, проектную и предметно-аналитическую поддержку становления региональных сообществ, практикующих новые социально-гуманитарные практики реагирования на преступления. Но для их становления и поддержки необходимы междисциплинарные исследования и разработки на стыке политологии, права, культурологии, социологии и психологии. Поддержка исследований и разработок, обеспечивающих региональные инициативы, перерастающие в управленческую деятельность, реализующую ценности восстановительного подхода, и составляет существо нового этапа деятельности Центра «Судебно-правовая реформа». Коротко можно охарактеризовать данный этап как смену фокуса работы с практико-методической и инновационной деятельности на организационно-деятельностную и исследовательскую внутри управленческой деятельности, осуществляемой региональными сообществами. При этом сохраняется практическое ядро работы Центра «Судебно-правовая реформа» как инновационной, методической и образовательной единицы деятельности. На схеме показана суть нового этапа деятельности Центра: |
| |
|
|
