В нашей правовой культуре присутствуют (так было всегда) и  консерватизм, и либерализм. Представители этих идеологий меняли свои названия, но в целом не будет ошибкой консервативную позицию связывать со  славянофильством, почвенниками, патриотами, православными. Современный неоконсерватизм (фундаментализм) в правовой культуре продолжает выполнять традиционные функции – охранительную, педагогическую, хвалебную, перзуазивную.

2007, СПб, , , Александров А.С., Среди русских правоведов – приверженцев консервативных взглядов были и есть искренние, верующие люди, некоторые их тексты сохранят значимость и актуальность навсегда. В настоящее же время неоконсерватизм в моде, а с  сентября 2003 года – его антизападная, воинствующая заостренность пробрела в России особую актуальность.  Наверное, какие-то черты консерватизма в общем интеллектуальном пейзаже важны. Более того, необходимы – для баланса, для создания разнообразия видов и соответственно – действия закона естественного отбора, развития. Плохо, когда получается монополизм. Опасно поголовное увлечение консервативными идеями. В условиях нашей страны так легко превратить любую идею в догму, под мудрым руководством начальников[1].

Замечу, что при всем различии у респектабельных либералов и консерваторов есть нечто общее. Системность. Они представители системы. Их идеология – это идеология тех, кто у власти и при власти, в коридоре власти.  Поэтому в своих теоретико-философских проектах они подсознательно исходят из того, что право – это  средство, которое защищает их ценности, их интересы. Получается, их превосходство.  
Конечно, «игра» на правовом поле возможна, когда соперничающими командами являются эти две системные силы. И право на истину переходит из рук в руки только этих игроков, заключивших договоренность с властью. Но есть одно «но», которое наиболее ярко проявляется в лицемерии потешных комбатантов. После более  или менее продолжительного наблюдения за их суетливой «якобы борьбой» возникает ощущение, что являешься объектом глобального надувательства. Рад за тех, у кого такого ощущения не возникает. Привычка значит.
Отечественная правовая наука ведь всегда была придворной. Она обслуживала авторитарную власть. Была открыто партийной. И, по-моему, некоторые мои коллеги (и консерваторы, и либералы) не видят иной альтернативы для себя, чем выступать от лица данной (богом?) Власти и служить ей. Поэтому-то, наверное, смена социально-экономической формации прошла для большинства наших юристов достаточно безболезненно, даже  незаметно[3]. Они изменили свои социалистические убеждения на буржуазные естественным образом – вместе с власть придержащими. Роль слуги при троне правителя, роль угодливого царедворца, мастера хвалебной речи, который в случае идеологической диверсии против власти (Государя) превращается в злобную, верную собаку красноречия – такой видят свою роль некоторые мастера юридической науки[4]. Во всем этом есть, конечно, слишком много удобств, которые за очевидностью не стоит и обсуждать. С властью лучше не спорить. Многие так считают по убеждению (по должности), некоторые – приспосабливаются. В этом есть сермяжная правда (она же посконная, домотканная, сусальная) для русских юристов.
Кстати, во многом назначение русской правовой науки, но также корни позиции многих моих коллег (старшего поколения) стали для меня выясняться лишь в последнее время. Одновременно с процессом кристаллизации национальной идеи – под условным названием «суверенная демократия». Мне кажется, в воздухе витает сакраментальное: «С кем вы, мастера культуры?». Что есть научная истина, определяется сейчас в Москве: в столичных журналах, издательствах, ну и, конечно, в государственных структурах, которые имеют официальные полномочия присваивать ученые степени и звания. Зримые признаки учености зависят от государства. Заметим, не от сообщества себе подобных, не от общественного мнения своих коллег по научному цеху – все это так и не приобрело сколько-нибудь большого значения.
Смысл изменений происходящих сейчас в управлении наукой состоит в том, что государство в определенной мере возвращает себе власть над научным дискурсом (юридическим, гуманитарным). И, наверное,  делает это по праву – раз сами ученые мужи не могут собой управлять и существовать достойно. Но мы ведь помним, чем закончила советская юридическая наука, устроенная таким манером. Кто не помнит или не знает, напомню – склеротическим вырождением[5].
Монополия, поддерживаемая внешними средствами, отсутствие конкуренции – губительны для науки. Писать философский текст о праве – идти колдовским путем. Значительность философского текста о праве состоит в его способности заинтересовать возможно больший круг читателей (коллег) новым, провокационным смыслом, увлечь содержанием, формой.  
На мой взгляд, диалог, который ведут либерал и консерватор о праве, недостаточен, чтобы понять сущность права (ведь чтобы понять, что такое вещество, надо  понять «антивещество»). Так, одна из важнейших идей Фуко состоит в том, что закон не исключает противозаконностей, но культивирует их.  
Право защищает правых и виноватит тех, кто неправ. Но, кто он этот Виноватый? Принадлежит ли он к миру Права? Полагаю, что да. Право – это не только смысл речи судьи, прокурора уполномоченного выступать воплощением закона, при толковании его текста, но и речь преступника, того, кто нарушает закон.
«Внесистемность» как таковая, ее допущение означает не разрушение системы, не идеологическую диверсию, а понимание, что система есть переходное состояние к хаосу, анархии. Не замалчивать, а проговаривать эту обратную сторону права (в свое время этот вопрос наметил Л. Петражицкий). Наша философия права должна осознать значимость темы анархии, беспорядка, распада. Нельзя считать это табу.  Напротив, это естественные явления  правовой действительности. Пока эта проблематика у нас в науке не осмыслена. В частности, тезис Фуко о том, что уголовно-правовая система служит стимулированию преступности, формированию ее не в меньшей степени, чем подавлению и борьбы с ней. Надо видеть «право» (читать Право-Текст) и с изнанки, с позицию тех, кто внизу. Думаю, маргинальный, альтернативный сегмент должен существовать в гипертексте-праве (быть его частью) и интерпретаторы вправе делать ссылки на него. Традиционный юридический дискурс (логоцентристский) подавляет маргинальные голоса тех, кто оказался вне системы, а надо бы признать право голоса за радикалами (левыми и правыми)[6].
Затронув вопрос о маргинальности, мы подошли вплотную к тому, что я считаю постмодернисткой позицией к пониманию права. Постмодернизмом подвергнут сомнению тезис об объективности науки. Постмодернист знает, что все о праве уже было сказано до него. Остается только игра в слова, комментирование текста. Любое знание о праве – расковыченная цитата. Сказать о праве, значит сделать ссылку на тот или иной текст: «Как сказал Гегель, право – это…».
При всем при этом у постмодерниста нет идеологической прививки. Постмодернизм в какой-то мере освобождает от привязанности к идеологической пристани, «отвязывает от колышка». Любая идеология – одно из возможных вариантов перевода чувственных ощущений в знаки, в их толкование. Любой набор идеологема – преходящая установка на  интерпретацию. Система идеологических ценностей, даже суждения здравого смысла  трактуются в понятиях риторики – топы, общие места, которые служат опорами аргументации, для построения фигур мысли и речи. Конфигурация истинного знания – это проблема взаимодействия в речи пафоса оратора и этоса аудитории а, в конечном итоге, языковой компетенции субъектов коммуникации. Все относительно. Постмодернисты – это софисты нашего времени.
Лично мне не хочется связывать себя ни с какой позицией (хотя, как я говорил, мне может быть симпатична та или иная позиция). Я не знаю, правильно ли быть постмодернистом, время покажет. Хотя, что-то (совесть?) подсказывает: буду гореть в аду. А пока мне нравится разлагаться. Как сказал Уолш: «Я хочу быть таким как вы. Чтобы была жизнь, работа, карьера, семья, телевизор, стиральная машина, автомобиль, компактные диски, плеер, хорошее здоровье, низкий уровень холестерина в крови, зубная паста… друзья, спорт, фразы, когда нужно и когда не нужно, телешоу … – гниение, а все равно приятно» («Trainspotting», 1996).
Впрочем, это эмоции (неправовые). Если говорить о рациональной стороне дела, то вкратце моя установка на понимание права сводится к следующему. Право – это текст закона, помноженный на его интерпретацию. Я, как читатель текста закона, не в меньшей степени сопричастен к производству смысла, чем автор этого текста. Федеральное Собрание – автор права? или Президент? Или Народ? Законы не имеют никакого другого смысла, кроме того, который мы, каждый из читающих их, понимаем. Право разлито в  сознании, психологии народа. Текст закона пуст и ждет, когда мы наполним его в ходе чтения энергией своего истерического наслаждения. Инстанция права (место его обитания) в юридическом, судебном дискурсе, т.е. в проговаривании смысла текста, переживании его. Право – это то, что говорит по поводу закона Некто (обычный гражданин, здравомыслящий, совестливый, обладающий языковой компетенцией). Правом является только тот смысл текста закона, который способны понимать и принимать люди.
Сказанное приводит к парадоксальному выводу (за который меня много и сильно били): Я – источник права… также как ты, он, другой. Интерпретатор. Участник диалога о праве. Супер-эго.
- Следовательно, чем я  не являюсь для «права»?
 - Да всем.
 -Что такое я, со всеми своими атрибутивными  эмоциями, для  «права»?
- Да ничто.
Я все право и право во мне без остатка (ведь с моей смертью прекращается и всякое бытие права), и я ничто в праве (ведь сам я, со всеми своим рациональным сознанием и бессознательным – есть продукт некоей языковой/правовой традиции, развиваемой русской нацией).
При том, что текст закона для меня обычно – это гвоздь, на который я вешаю свою интерпретацию (возмещающе-замещающий комментарий), я самый настоящий реалист в том смысле, что понимаю: моя интерпретация – одна из многих и она будет местом, где прописано право (право-тут) только тогда, когда мое мнение совпадет с мнение большинства людей этой страны (в идеале), или мнением аудитории (юрисдикционного органа), уполномоченного решать юридический вопрос (а это реально).
Истина и метод, самый субъект и объект под вопросом. Прежняя диктатура Абсолютной Истины меняется на не менее радикальный Плюрализм Истин. Все относительно? Истины нет? Нет твердых оснований для Морали, Права? Остались только слова? Понимаю, но не разделяю озабоченности по поводу этих вопросов. Мне по большому счету не важно как произошло и кем придумано право, кто прав в спорах патриотов и западников и пр., обратимся-ка к тексту закона, который нам надо истолковать так, чтобы выиграть дело в суде; гонорар нас утешит.