:  
 
You are on the old site. Go to the new website linknew website link
Вы находитесь на старом сайте. Перейдите на новый по ссылке.

 
 Архив новостей
 Новости сайта
 Поиск
 Проекты
 Статьи






. .

? !



Стратегии уголовного судопроизводства
Материалы международной конференции, посвященной посвященной  160-летней годовщине со дня рождения проф. И.Я. Фойницкого 11-12 октября 2007 г. (Санкт-Петербург)

Александров А.С., Александрова И.А., Круглов И.В. К вопросу о назначении уголовного судопроизводства и наказания за преступление


Материалы международной научной конференции
посвященной  160-летней годовщине со дня рождения
проф. И.Я. Фойницкого
«СТРАТЕГИИ УГОЛОВНОГО СУДОПРОИЗВОДСТВА»
11-12 октября 2007 г. (Санкт-Петербург)




2007, СПб, , , Александров А.С., Александрова И.А., Круглов И.В., 
Александров А.С., профессор кафедры уголовного процесса Нижегородской академии МВД РФ, д.ю.н., профессор
Александрова И.А., старший преподаватель кафедры уголовного, уголовно-исполнительного права и криминологии Нижегородской академии МВД РФ, к.ю.н.
Круглов Игорь Валентинович, начальник кафедры боевой и физической подготовки Нижегородской академии МВД РФ, к.ю.н.


 

К ВОПРОСУ О НАЗНАЧЕНИИ УГОЛОВНОГО СУДОПРОИЗВОДСТВА И НАКАЗАНИЯ ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЕ





Известно, что природа отношений уголовного процесса с уголовным наказанием понимается неоднозначно. Хотя нет людей, которые взялись бы отрицать отсутствие таковых вообще. Мы хотим выделить и проанализировать один из аспектов сложной взаимосвязи системы уголовно-процессуальных средств познания и уголовно-правового института наказания. Полагаем, что институт наказания составляет неразрывное единство с технологией доказывания, т.е. производством правильного знания о преступлении и преступнике, и зависит от изменений форм уголовного судопроизводства. Мы утверждаем, что средства доказывания, круг субъектов доказывания и стандарты истины, входящие в технологию доказывания[1] и задействующие весь корпус знания данной эпохи, формируют один ансамбль – диспозитив доказывания[2]. Последний же составляет дискурсивное единство с целями уголовного права. Именно от своего рода устройства доказывания зависит способ производства оснований для назначения наказания лицам, которые признаются виновными[3]. “Основания” же уголовной ответственности – это факты, создаваемые судебной речью, а иных “оснований” у наказания нет.

Любая технология доказывания связана с определенной конфигурацией власти–знания. В определенной дискурсивной формации в обществе имеется система конвенций относительно того, как может производиться истинное знание.  Уголовно-процессуальная форма структуирует диспозитив доказывания: определяет, кто, когда и как имеет право говорить на тему о преступлении-наказании. И архаичный обряд, и современная развитая процедура позволяют производить дискурсивное знание[4], в котором объединены в единый смысловой пучок представления о преступлении–преступнике–наказании. Готовность людей к выработке указанных представлений, в конечном счете, укоренена в языковом опыте, в той или иной эпистеме – способе инстинствования в данной эпохе[5].

Из содержания ст. 6 УПК РФ вытекает, что уголовное судопроизводство имеет одной из своих целей назначение наказания. Очевидно, что ценность для общества представляет правильное применение уголовного закона, т.е. такое, которое воспринимается аудиторией (населением) как правильное. Уголовный процесс связывает преступление и наказание отношениями знания и истины, демонстрирует  связь между ними через справедливость, законность, обоснованность приговора о виновности обвиняемого и назначении ему наказания. Поэтому-то феномен наказания зависит от способа производства в уголовном суде знания, освещенного светом истины, справедливости.

Понимание глобальным образом предопределено строем языка. Разум – это язык[6]. Вместе с тем, у индивида, должно быть, существует досознательная установка, система психических, биологических ожиданий относительно того, как понимать сказанное. “Языковый опыт”, составляющий основу не только мышления судьи (присяжного), но восприятия речи Другого – это ряд лингвистических моделей; совокупность речевых навыков, выражающих опыт понимания реальности в ходе речедеятельности, в том числе, в сфере судебной ораторики. Очевидно, именно эти лингвистические схемы, трафареты, заложенные в психике людей, определяют действительность системы социальных норм, в том числе уголовно-правовых запретов, и действенность судебного производства оснований для уголовного наказания. Часть этих моделей осознается рационально в виде презумпций – правовых и не имеющих легальной формы – фактических. Но часть их, отвечающих за биологические, психо-эмотивные ожидания слушателей, прямо не осознается, т.к. находятся в глубине подсознания.

Верно, что уголовное судопроизводство как реальное правовое, а не формально-догматическое, юридическое явление, следует рассматривать в категориях власти и реальных техник власти[7]. Тоже самое следует сказать и о наказании. Добавим к этому и то, что основу социальности составляют отношения власти и принуждения, закрепляющиеся в ходе речевого обмена. Именно поэтому для нас важен языковой аспект проявления власти и истины в уголовном судопроизводстве и наказании.

Согласно концепции З. Фрейда человеческая психика неустойчива, внутренне разорвана, лишена цельности и выглядит – как сфера сложного и противоречивого взаимодействия трех составляющих “Я – Сверх Я – Оно” (эго – суперэго – ид). В интерпретации Ж. Лакана, переформулировавшего фрейдовские понятия в языковом аспекте, тема о расщепленности человеческой психики выражена в “инстанциях” Воображаемого, Реального и Символического[8]. Воображаемое – это тот комплекс иллюзорных представлений, который человек создает сам о себе и который играет важную роль его психической защиты или, вернее, самозащиты. Символическое – это система социальных и культурных норм и представлений, которые индивид усваивает, в основном, бессознательно, чтобы иметь возможность нормально существовать в данном ему обществе. Реальное – это совокупность биологически порождаемых и психически сублимируемых потребностей и импульсов, которые не даны сознанию индивида в сколько-нибудь доступной для него рациональной форме. Биопсихическая конституция человека такова, что он прежде всего стремится к удовлетворению требований, порождаемых инстинктами. Однако, существование в сообществе себе подобных делает  необходимым ограничение инстинктивных импульсов человека посредством введения запретов. Запреты усваиваются человеком рациональным путем, но также на подсознательном уровне, под влиянием языкового общения в виде различного рода комплексов. Поэтому мы считаем, что “подлинная” реальность права заключается в коллективном бессознательном нации. В подоснове действительности (если угодно, эффективности) УК РФ лежит заложенная в психике народа готовность соблюдать определенную  систему запретов[9]. Этот психический механизм (аппарат) блокировки асоциальных желаний имеет языковую подкладку. Право является лингвопсихическим явлением. Психическая реальность права укоренена в его знаковой (текстовой) инстанции. В ходе интерпретации текста закона выявляется его значимость как психического явления императивно-атрибутивного характера. Таким образом, “право” состоит в актуализированном речью смысле текста закона и сопровождающих его психических эмоциях и переживаниях[10]. Психический феномен права возникает из восприятия речи другого, из диалога[11]. Поэтому подтверждение значимости запрета и наказания для аудитории происходит в процессе перевода текста уголовного закона в контексте речевой коммуникации (диалога, борьбы интерпретаций) по данному уголовному делу. “Объективные” основания наказания находятся в тексте, “рассказанном” сторонами (преимущественно во время судебного следствия), который предположительно имеет отношение с реальной действительностью[12].

Заметим, психика индивида детерминирована дважды: в сфере Реального – импульсами “биопсихического бессознательного”, в сфере Символического – надличностными языковыми кодами “социального бессознательного”. В сфере Символического благодаря языку формируется готовность человека подчинения социальным велениям. Социальные (культурные) нормы, начиная с ритуала, обряда и заканчивая законом,  происходят от древних табу, направленных против сильнейших вожделений людей, разрывающих тело социального организма. Однако подавляемое культурой желание нарушать эти запреты сохраняется на бессознательном уровне. Люди, подчиняющиеся законодательным запретам, имеют амбивалентную склонность к тому, что запрещено[13].

Предрасположенность к  нарушению запретов возникает и усиливается у человека тогда, когда у личности в процессе социализации – речевого общения – не сформировались в подсознании комплексы, позволяющие актуализировать значимость запретов в поведении. Поскольку именно в сфере Символического формируются социальные влечения человека, составляющие психологический механизм контроля над инстинктивными импульсами, постольку характерным моментом преступного и другого антисоциального поведения следует признать преобладание в психике человека инстинктивных влечений  над социальными.

З. Фрейд в наказании видел снятие напряжения, вызываемого естественным желанием людей следовать примеру нарушения запрета. Он писал: “Если бы другие не наказывали за преступление, то они должны были бы открыть в самих себе то же желание, что и у преступников”[14]

Человек – это говорящее животное. Говорящее – значит юридическое. Применение педагогики наказания характерно именно для существ, наделенных логосом. Можно предположить, что уголовное судопроизводство – это в некотором роде либидиальный аппарат, посредством которого происходит психотерапия коллективного бессознательного, основанная на речи. В судебном дискурсе проговариваются те фобии, асоциальные влечения, которые существуют как в массовой психике, так и в индивидуальной; и которые грозят превратиться в неуправляемую разрушительную силу.

Очевидно, в силу расколотости психической личности человека причины беспорядка в социальной системе неискоренимы. Но энтропийные процессы можно трансформировать, утилизировать. Некоторые общества демонстрируют в этом плане значительную устойчивость, выработав соответствующую систему речевых практик. Надо иметь в виду, что социальная система является открытой, развивающейся системой, способной отдавать энергию и перемещать энергию из одной подсистемы в другую. В обществе протекают разнообразные динамические процессы, связанные с усложнением ее организации, модификацией, переводом энергии из одного вида в другой и пр. Человек, как мыслящее существо, может сознательно воздействовать на эти процессы. В первую очередь – публичной речью.

Судебная речь является одним из тех трех родов публичной речи, на которых строится общественный уклад. Состязательное судоговорение, представляет собой диалог, предметом которого является определение действенности запрета применительно к данному случаю. Это симметричная речь, в которой последовательно проявляется пафос управления. Преобладание в судебной речи пафоса управления является стабилизирующим общественным фактором. Важно однако, чтобы пафос управления не превращался в свою противоположность – асимметричную речь – односторонний монолог субъекта власти. Пафос стилеобразования, очевидно, также должен присутствовать в судебной речи. Ибо без критики невозможно динамичное поновление смыслов текста закона. В этом, кстати, состоит преимущество т.н. “прецедентной системы права”.  Отсюда вывод о необходимости такого устройства уголовного судопроизводства, в котором превалировала бы устная речь в форме диалога сторон, доступного универсальной аудитории страны. Судебная речь должна постоянно работать над текстом закона, актуализируя реальность права в коллективной психике народа.

Уголовное судопроизводство является одной из разновидностей публичной судебной речи, предметом его является преступление, якобы имевшее место в действительности. В рамках уголовного судопроизводства развилось из первоначального устного судоговорения (основанного на молве) несколько речевых жанров[15]. Несмотря на усложнение системы публичной речи, назначение говорения в уголовном суде остается прежним: говорить, чтобы говорить; проговаривать табуированные темы. Это ритуализированная речевая деятельность, в которой проговаривается насилие, которое необходимо для поддержания социального порядка, в котором происходит разрядка агрессивной социальной энергии. П. Рикер пишет по этому поводу: “Можно сказать, что процесс – это правовая переработка насилия посредством перенесения насилия в пространство слова и речи”[16].

Будучи публичной речью, судебная речь строится на основе здравого смысла. Здравый смысл – это тот типичный смысл, который склонен вкладывать любой здравомыслящий человек в слова другого. Это общий смысл для большинства участников речевой коммуникации. Без него невозможно было бы общение. Здравый смысл питается не истинным, а вероятным знанием; он означает чувство, порождающее общность – группы, народа, нации[17]. Речь усваивается слушателями в суде по психолингвистическим схемам (грамматическим, риторическим, жанровым, сюжетным и пр.) и осмысливается ими в категориях здравого смысла, которые считаются типичными. Это так называемые “общие места”, а вместе с тем каноны жанра “судебная драма”. Они-то и определяют ходы здравого смысла и формирования внутреннего убеждения судьи. Так мы приходим к элементарной схеме производства посредством речи судебной истины, которая необходима для того, чтобы уголовное судопроизводство и наказание имели вид правильных в представлении универсальной судебной аудитории  – общества.

Значит, судебная истина – это суждение, основанное на здравом смысле, и построенное по канонам жанра судебная драма. Смысловая основа судебной речи состоит в действиях с неформализованными понятиями, когда образный и понятийно-бытовой смысл слов и выражений может частично формализовываться, подводя описания деяния под закон путем определения вопроса и разработки доводов. Подобная структура речи объясняется тем, что прежде всего здравый смысл позволяет принимать судебные решения и реализовывать их в жизни. Задача судебной речи – это достичь через убеждение согласия о совместном действии. Основой для достижения подобного соглашения является не достижение абсолютно достоверного знания об объективной реальности, а система языковых конвенций, составляющих языковой опыт (в форме здравого смысла, совести, внутреннего убеждения) всех тех, кто причастен к производству судебного (а значит)  речевого знания о преступлении, преступнике и наказании. Так что фактор убеждения происходит из опыта (он топологичен), пронизывающего восприятие речевых сообщений. Судебный дискурс прибегает к доказательствам, но его доказательства исходят из общих допущений – презумпций. Каждое доказательство – это суждение, общей посылкой которого является топ. Таким образом, основанием для достижения договоренности о том, что данные сведения являются истинными достигается за счет общих мест: фактических презумпций и легальных презумпций, входящих в юридическую топику.

Судебная истина является знанием, полученным в результате судоговорения. Аудитория воспринимает и оценивает то, что ей рассказывают стороны, а не то, что было на самом деле. Убеждение судьи в основывается не на знании объективной реальности, а на правдоподобии. Правдоподобно – это просто то, что аудитория считает истинным[18]. Истина равнозначна знанию, принятому за истинное в судебном заседании, т.е. в данное время в данном месте – в форме законного, обоснованного и справедливого приговора (ст. 297 УПК). Указанные законом свойства приговора являются ценностными суждениями. Аксиологические суждения невозможно обосновать только логически. Они характеризуют определенное психическое состояние судей (а широком смысле – у аудитории) – убежденности. Вне человека нет оценки. Убежденность основывается не только на рациональных доводах, но и на вере. Судебная истина – это нравственная истина, т.е. основанная на вере, поскольку выявляется по совести судьи (присяжного заседателя), делающего нравственный выбор. Судить по совести, значит судить на основании правдоподобия[19], на основании вероятного[20].

Судебная истина –  это докса (мнение). Это только вероятное знание. Достигнутое в уголовном судопроизводстве знание о фактах, составляющих предмет правового спора, никогда не бывает окончательным, вполне однозначным и достоверным, а тем более полным, абсолютным. Хотя суду, конечно, необходимо стремиться к рациональной достоверности. Однако достоверность эта носит не характер естественно-научной истины, она не может доказываема математически, формально логически. Современная концепция судебной истины покоится на критерии отсутствия разумных сомнений[21].

Судебная истина формальна (в этом убеждают, например, ч. 2, 3 ст. 7 УПК). Но юридический формализм (презумпция истинности приговора), которым заведует юридическая топика, связан с идеологической стороной судебной истины. Судебная речь имеет дело с прошлым, но она показывает “еще” нечто о предмете, “сверх” него – то, что понимается под справедливостью. Таким образом, через категорию справедливости происходит смычка формальной правильности и разумности судебного приговора с назначением наказания. Посредством справедливости приговора устанавливается соответствие между юридической правильностью и миром общезначимых представлений о добре и зле, объединяющих людей в единую нацию, общество, народ. Справедливость наказания воплощает идеологический, нравственный элементы.

Справедливое наказание опирается на риторику права[22]. Именно риторика актуализирует лингвопсихические структуры общественного бессознательного в ходе судоговорения, чтобы убедить судебную аудиторию в том, что решение по делу справедливо. Таким путем риторика судебного дискурса обслуживает прагматическую функцию власти по применению наказаний. Вместо прямого насилия в юридически организованном обществе имеет место семиотическая – риторическая практика судо-проговаривания насилия. Механика власти, заложенная в уголовное судопроизводство, воплощается в речедеятельности, участники которой обмениваются знаками, производят знаки. Поэтому можно сказать, что уголовный процесс – это ритуализованный дискурс, в котором человек называется преступником (становится символом), в котором познается, объясняется событие преступления и личность преступника, его деяние и его душа – вина; в котором тело обвиняемого подвергается исследованию с помощью разнообразных семиотических техник (пример эволюции одной из  техник доказывания: ордалия ® пытка ® судебная экспертиза, освидетельствование, следственный эксперимент); в котором обосновывается, оправдывается применение к нему наказания – этот дискурс не только служит средством познания, исследования, стигматизации и пр., но и производит нечто новое, а именно: дискурсивное знание (семиотические модели, знаки, тексты), а именно: “состав преступления”, “вина”, “вид и мера наказания” и т.п.  Это есть то правильное знание, которое делает приемлемым в глазах общества существующую практику репрессии. Выражение “социальная справедливость наказания”, на наш взгляд, как раз и означает признание обществом правильности наказания. По другому говоря, это согласие аудитории со смыслом сказанного в судебном приговоре относительно необходимости применения наказания к данному лицу. Справедливое наказание есть результат правильного судоговорения.

В понимании наказания необходимо исходить из главного закона человеческой жизни – исполнения желания (либидо). Наказание есть элемент либидиального аппарата, препятствующего массовому распространению (посредство подражания) асоциального поведения членов социума. Полагать, что желание подавляется через наказание не следовало бы уже по той простой причине, что и само желание и создающая его нехватка конституируется не чем иным, как властным запретом. Отношения власти, выраженные в законе, всегда уже есть там, где есть желание. “Было бы заблуждением пытаться изобличить власть в подавлении, которое осуществляется уже как бы после того. Но точно также тщетно было бы отправляться на поиск желания вне власти”[23].

Преступления – это асоциальные образования; они питаются средствами психики индивида и знаменуют собой то, что в обществе развилось благодаря коллективной работе асоциальных сил.  Но с другой стороны, механизмы власти, связанные с наказыванием, подавлением также имеют глубокую основу в психике человека. Удовольствие от преследования, наказывания в равной степени присуще человеку, как и желание нарушать запреты.  Вполне обоснованно говорить об удовольствии от уголовного преследования, наказывания у тех, кто его осуществляет и у тех, кто наблюдает за этим. Маховик уголовных репрессий питается энергией масс, получающих положительные эмоции от этого[24]. Поэтому наказание – символический акт по снятию напряжения, вызванного соблазном следовать преступнику и также удовольствие от наказания, использования власти. Как пишет Р. Барт: “Всякая сильная дискурсивная система есть представление (в театральном смысле – шоу), демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения, устойчивых формул: своего рода мимодрама, которую субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения”[25]. В ходе судебной драмы по уголовному делу происходит очищение (катарсис) аудитории через сострадание, негодование и страх[26]. Интрига, разыгрываемой в суде драмы, ее сюжетные ходы, роли участников и пр. узнаются аудиторией как действительные и вызывают реакции подобные жизненным. В то же время судебная драма корректирует эмоции пониманием происходящего с точки зрения того целого, в котором находится аудитория, т.е. универсума идеологии, этики. Криминальная хроника, детективы не случайно являются элементами массовой культуры – через них тиражируются, транслируются в широкие массы те переживания, которые составляют глубинную подоснову психического феномена права.

Преступление и наказание – это не только основной пункт диалога, ведущегося в уголовном суде, это вечная культурная тема. Поэтому в уголовном судопроизводстве надо видеть широкую и разнообразную дисперсию приспособлений, изобретенных для того, чтобы говорить о преступлении, заставлять говорить о нем других, добиваться того, чтобы преступник говорил о себе сам; для того, чтобы слушать, записывать и перераспределять то, что о нем говорится. Это область регулярного и полиморфного побуждения к дискурсам о том, что томит людей, находящихся в системе властных отношений, сложившихся в обществе. Преступник, его деяние, его душа является областью,  требующая вмешательства множащегося числа дискурсов нормализующего характера; полем значений, требующих дешифровки, местом процессов, скрываемых специфическими механизмами; очагом бесконечных причинных зависимостей[27].

Преступность и преступление конституциировались в качестве объектов познания, именно исходя из отношений власти, которые установили их в качестве возможного объекта. И наоборот, если власть смогла сделать преступность своей мишенью, то произошло это потому, что техники знания и дискурсивные процедуры-ритуалы оказались способными сделать в преступность вклады. Между техниками доказывания (производства оснований для применения наказания) и стратегиями власти нет никакого промежутка, даже если и у тех и у других есть своя специфическая роль, и даже если они сочленяются друг с другом, исходя из их различия. Все эти различные формы дискурса: исповедь в ходе чистосердечного раскаяния, допросы, опознания, освидетельствования, рассказы, интерпретации    в ходе непрекращающегося, челночного движения смысла в ткани текста транспортируют на себе разнообразные формы подчинения и схемы познания. Власть производит дискурсы, и эти дискурсы служат ей опорой. Вспарывая логосом ткань действительности, она соединяет ее с текстом. И чем искуснее шов между ними, тем с большей готовностью общество носит одежду уголовного правосудия. При этом власть стремится перекодировать юридическим языком в “допустимые” все новые изобретаемые технологии выявления, означивания “преступного” (скажем, нынешние попытки использования “детектора лжи”), проникновения в душу преступника, все новые причины для своего вмешательства; все новые техники встраивания человеческой массы в юридические схемы.

Назначение наказаний является одним из маневров власти на текстовом поле отношений власти-знания. Каждый случай наказания в той или иной мере оценивается аудиторией. Последняя тем шире, чем показательней пример применения наказания. Каждый спрашивает себя: а мог бы я быть на его месте. При этом подвергается испытанию не только легитимность наказания, но и самого запрета. А в конечном итоге, – легитимность власти и всего баланса сил в обществе. Так сходятся в одной точке власть и знание. Власть, стоящая на краю гибели, не может позволить себе строить эшафоты. Но гуманизм наказания будет оценена обществом как проявление силы тогда, когда оно солидарно в осуждении преступления. По замечанию М. Фуко, “гуманность” наказания – почтительное наименование экономии и ее скрупулезных расчетов[28].

Изменения в формах судопроизводства – тактические маневры по маскировке, легализации, оправданию, перераспределению власти между различными точками приложения власти, выявление новых объектов познания и воздействия; выработка новых техник  познания, воздействия на эти объекты. Появление новых форм уголовного процесса связано с новым способом порождения высказываний о преступлениях, наказаниях и их субъектах в контексте новой эпистемы, обусловленной сложившимися отношениями власти-знания в обществе: частная месть, восстановление попранных прав Государя, социальная защита общества, защита индивидуума. История ритуала судебной речи (история форм уголовного процесса) свидетельствует о том, как регламентировалось право голоса на возможность осуществить речь, значимую для определения преступного и наказуемого.  При этом наказание является неотъемлемым продолжением процессуального порядка установления преступника и его вины. В механизме наказания воспроизводится истина преступления. Так, публичная казнь составляет часть процедуры, устанавливающей реальность того, за что карают. “Публичная казнь обеспечивает воссияние сразу и истины, и власти; оно – завершение ритуала следствия и церемония, в которой монарх  празднует свой триумф; и она объединяет истину и власть в казнимом теле”[29].

Отношение “истина-власть” остается в центре всех карательных механизмов и сохраняется в современной уголовно-судебной практике, но совсем в другой форме и с совершенно иными последствиями. Существующая практика наказывания стремится к установлению максимально большой дистанции между “беспристрастными” поисками истины в суде и насилием, которое невозможно полностью устранить из наказания. Она старается подчеркнуть разнородность преступления, требующего наказания, и наказания, налагаемого государственной властью (ч. 2 ст. 7 УК). Истина и наказание должны быть связаны одним лишь отношением необходимого следования. Государственная власть не должна запятнать себя преступлением более серьезным, нежели то, за которое хочет покарать. Она должна оставаться невиновной в налагаемом ею наказании. А напротив, декларировать стремление к гуманности[30]. Исполнение наказание постепенно становится наиболее скрытой частью уголовной процедуры[31].

Современная законодательная стилистика стремится сформировать представление о юридической беспристрастности. Юридическая техника маскирует карательную функцию усовершенствованиями судебной драматургии: расширился перечень ролей, набор сюжетов и объем аудитории. Усложнилась интрига уголовного дела, в частности, личина “зла” (преступника) может скрываться под процессуальной маской подвергающегося испытанию обвинением, а может и нет. Выполнение функции возмездия растворилось в действиях ансамбля участников, олицетворяющих силы Добра, Истины, Разума: Судья, Следователь, Прокурор, но также Эксперт, Специалист и др. Появление целого разряда “сведующих людей” (круг которых расширяется), которые от имени объективной Науки вносят свои вклады в производство истины. Образы карающей и судящей властей раскололись в правовом дискурсе и нарративном сознании аудитории. Субъект права на Истину обезличен, что и порождает иллюзию борьбы за истину.

Подведем итоги. Всегда были есть и будут люди, чье поведение требует корректирующего воздействия со стороны охранительной (иммунной) системы общества. Скажем прямо, в любом из нас заложена возможность быть преступником, впрочем как и судьей, и палачом. Всегда в обществе была, есть и будет энергия разрушения. Сублимация этой энергии – проблема выживания общественного организма. Поэтому основное назначение уголовного процесса состоит в придании управляемости процессам, происходящим в обществе; трансформация разрушительной энергии в полезную. Уголовное правосудие всегда производило, производит и будет производить  особую категорию лиц – преступников и тем самым вносит свой вклад в стратификацию, упорядочение общества. У каждой эпохи был свой знаковый лик преступника: “ведьма”, “разбойник”, “враг народа” (а теперь – “террорист”, “олигарх”, “оборотень в погонах”?), для выявления которого у уголовного правосудия всегда имеется подходящий инструментарий.

Только уголовным судом производятся основания для применения наказания. Эти основания суть психолингвистические факты, т.е. представления, идеи, эмоции, переживания, формирующиеся у аудитории относительно означаемого текстом уголовного закона, а также эктралингвистических факторах, которые стали предметом спора. Таким образом, судоговорение актуализирует значимость текста уголовного закона (его действительность в контексте данного дела), т.е. производит, создает лингвопсихическую реальность уголовного права.

Посредством уголовного судопроизводства происходит проговаривание, внедрение в коллективное бессознательное значимости уголовно-правовых запретов. В процессе судопроизводства создается текстовая (знаковая) реальность, восполняющая реальную нехватку удовлетворенности, которую испытывает индивид в обществе себе подобных. В уголовном суде присутствует игровой, драматический момент, необходимый для убеждения в справедливости, достоверности сказанного о преступлении и наказании. Уголовный закон обещает справедливое воздаяние за нарушение запрета. Как семиотическая модель, уголовное правосудие значимо тогда, когда разыгрывается драма, в которой рассказывается о разрыве, нехватке и восполнении (воздаянии за нарушение запрета). Поэтому любое уголовное дело – это рассказ о борьбе зла с добром и утверждении этического выбора в пользу добра.

Власти отнюдь не свойственно исключительное подавление беззаконности В действии уголовного правосудия специально заложен расчет на всякого рода отсутствия и пробелы. В результате имеет место пигментация судебным дискурсом тела противозаконностей, которое по большей части остается латентным. Поэтому формы уголовного судопроизводства, техники доказывания следуют принципу отбора, принципу рассеивания, градуирования противозаконностей. А не их ликвидации. М. Фуко прав: “Надо избавиться от иллюзии, будто уголовно-правовая система является главным образом (если не исключительно) средством борьбы с правонарушениями”[32]. Поэтому даже в т.н. “цивилизованных странах” существуют целые отрасли серой экономики, где используется труд нелегальных эмигрантов, контролируемых организованной преступностью. Власть сосуществует с деликвентностью и даже использует ее с выгодой для себя. Всегда уголовное судопроизводство было и не может не быть устройством, призванным дифференцированно управлять противозаконностями, а не уничтожать их. Ведь где есть власть, есть сопротивление. Где есть запрет, есть нарушение запрета. Именно поэтому сопротивление никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти. Рассечение и рассеивание деликвентности, описание, учет, приручение, контроль и утилизация деликвентов для нужд общества, дифференцированное управление противозаконностями – вот наиболее характерные маневры власти, в которых задействовано и уголовное правосудие. Преступностью надо управлять, включать ее в приносящие пользу системы, приводить к оптимальному функционированию.

Экономическая расчетливость диктует разумную меру в практике наказывания. Поэтому в правовом государстве результаты борьбы с преступностью не могут не носить избирательного характера. Далеко не все, преступившие уголовный закон, привлекаются к уголовной ответственности в установленном уголовно-процессуальным законом порядке. Значит, систему уголовно-правовых и уголовно-процессуальных средств надо рассматривать в качестве средства контроля за преступностью, удержания ее в определенных пределах.




А. Александров, И. Александрова, И. Круглов.




[1] Техника доказывания – это допустимое познавательное средство (наблюдение, опыт, диалог), используемое в судебном процессе с целью установления юридически значимых оснований разрешения дела. Технологии доказывания – это устойчивые наборы техник доказывания, созданные на основе какой-либо доминирующей техники. Они обеспечивают встраивание частного знания, получаемого по уголовному делу, в общую систему знания данной дискурсивной формации. Очевидно, таковых существует три: (1) технология, связанная с мифологическим мышлением (вероятно, шаманизмом) и молвой, как основным речевым способом производства смысла (техники: ордалия, клятва-присяга, приметы, свидетельствование послуху, гонение следа); (2) технология, имеющая базовой интеллигибельной моделью “признание” и жанр письменной речи (протокол), как средство удостоверения (производства) юридического смысла (техники: присяга, пытка, допрос подсудимого, очная ставка, повальный обыск); (3) технология, в основе которой лежит интеллектуально-волевая модель “свободной оценки доказательств” и устный диалог в суде (ключевой является техника пользования косвенными доказательствами). Указанные технологии могут сочетаться в одном диспозитиве, но доминирующей является одна из них.

[2] Диспозитив доказывания – это языковой опыт, воплотившийся в техниках производства судебной истины и стандартах ее определения. К нему относятся структуры общественного сознания (и коллективного бессознательного), применяемые для выявления, узнавания преступного.
См. об этом: Александров А.С. Введение в судебную лингвистику. – Н. Новгород, 2003. – С. – 121-142; Александров А.С., Александрова И.А., Круглов И.В. Назначение уголовного судопроизводства и наказания. – Н. Новгород: НПА, 2006. – С. 76-77.

[3] Думаем, что таких способо

: 30/09/2007
: 5850
:
Барабаш А.С. Вклад Ивана Яковлевича Фойницкого в определение места состязательности в российском уголовном процессе
Зайцева Л.В. Реформирование уголовно-процессуального законодательства республики Беларусь: проблемы и перспективы
Мартышкин В.Н. Пределы судебного усмотрения и механизмы его ограничения в уголовном судопроизводстве
Панькина И.Ю. Основные элементы внесудебного способа разрешения уголовно-процессуального конфликта
Цыганенко С.С. Дифференциация как модель уголовного процесса (уголовно-процессуальная стратегия)
Калинкина Л.Д. Совершенствование норм УПК РФ о нарушениях уголовно-процессуального закона – необходимое условие обеспечения должной процедуры производства по уголовным делам
ТУЛАГАНОВА Г.З., ФАЙЗИЕВ Ш. Классификация мер процессуального принуждения по характеру воздействия
Алексеев С.Г. , Лукичев Б.А. Взгляды И.Я. Фойницкого на институт судебной экспертизы и их отражение в зеркале современности
Галюкова М.И. Реализация функции защиты в состязательном уголовном процессе
Гамбарян А.С. Реформа досудебной стадии уголовного процесса в Республике Армения

| |


.:  ::   ::  :.

RusNuke2003 theme by PHP-Nuke -
IUAJ

(function(w, d, n, s, t) { w[n] = w[n] || []; w[n].push(function() { Ya.Direct.insertInto(66602, "yandex_ad", { ad_format: "direct", font_size: 1, type: "horizontal", limit: 3, title_font_size: 2, site_bg_color: "FFFFFF", header_bg_color: "FEEAC7", title_color: "0000CC", url_color: "006600", text_color: "000000", hover_color: "0066FF", favicon: true, n
PHP Nuke CMS.
2005-2008. Поддержка cайта