Я. Гилинский

   

Некоторые тенденции мировой криминологии¹

   

There are many criminologies

and many criminologists.2

   

R. Michalovskj

   

    Введение

   

    Любая наука носит мировой характер. Не является исключением и криминология. Тем более, что ее объект – преступность также носит интернациональный характер, причем, чем дальше, тем больше. «Crime has been international for a long time»3. К чему приводит политика изоляционизма, хорошо известно по десятилетиям фактического запрета криминологии в СССР с начала 30-х до середины 60-х годов. Мы очень отстали от практики проведения эмпирических исследований. До сих пор российская криминология не до конца избавилась от «любви» к смертной казни, от требований «борьбы», а то и «войны» с преступностью, от надежды на «усиление борьбы», от пренебрежительного отношения к достижениям зарубежных коллег.

    К сожалению, эта тенденция усилилась в последние десятилетия. Если в 60-е – 80–е годы минувшего столетия были переведены и изданы на русском языке прекрасный сборник статей «Социология преступности» (1966), труды И. Анденеса (1979), М. Анселя (1970), Е. Бафия (1983), У. Бондесон (1979), У. Кана (1989), Р. Кларка (1975), Н. Кристи (1985), Х. Тама (1982), В. Фокса (1980), Б. Холыста (1980), Э. Шура (1977), не считая материалов конференций с участием зарубежных участников (1982, 1985), то за 2000-е были опубликованы на русском языке только монографии Г. Абадинского (2002), Дж. Брейтуэйта (2002) и «Криминология» под редакцией Дж. Шели (2003). Книги изданы тиражом, сразу сделавшим их «библиографической редкостью». Правда, еще повезло профессору Нильсу Кристи (Норвегия), чьи труды издаются и переиздаются в России с 1985 по 2011 годы. Если я пропустил кого-то, пусть меня дополнят читатели.

    Та же печальная тенденция наблюдается в последнее время и в отношении участия российских криминологов в ежегодных европейских конференциях и мировых криминологических конгрессах. Изредка, не каждый год можно встретить на этих важнейших научных форумах соотечественников. По опубликованным данным Европейского Общества Криминологов (ESC),  в 2009 и  2010 гг. среди его членов были 155-184 криминолога Великобритании, 68-69 – Германии, 59-96 – Бельгии, по 3-4 криминолога Литвы и Эстонии, а также по одному криминологу Албании, Болгарии, Косово, Мальты, Тринидада и Тобаго и – России…4.

    Конечно, иногда мы принимаем зарубежных коллег (кстати, процедура приглашения иностранных ученых с каждым годом становится все сложнее), иногда ездим по их приглашению, изредка даже участвуем в совместных исследовательских проектах, в индивидуальном порядке покупаем англоязычную литературу. Но это явно недостаточно для нормального функционирования и развития науки. 

    Ниже я постараюсь представить некоторые тенденции современной мировой криминологии. Базой для этого послужили отдельные труды иностранных коллег на языке первоисточника, участие в зарубежных конференциях, симпозиумах, конгрессах, личные беседы. Кроме того, мною предпринято подобие контент-анализа материалов одиннадцати европейских криминологических конференций (2001-2011) и четырех мировых конгрессов (в Сеуле - 1998, Рио-де-Жанейро - 2003, Барселоне - 2007, Кобе -2011), в которых мне довелось принять участие.

    Разумеется,  мой анализ страдает вполне очевидной неполнотой и не менее понятной субъективностью. Но ведь это беда большинства научных публикаций. Нельзя объять необъятное и отстраниться от собственного «я».

    Вместе с тем, может быть предлагаемый текст станет основанием для размышлений и продолжений. Но вначале –

   

    Краткий обзор этапов развития криминологии

   

«Сегодня» началось одновременно

вчера, позавчера и «некогда».

Фернан Бродель

   

    Известно, что в истории криминологии выделяют несколько этапов, различающихся, прежде всего, особенностями методологии. Можно также говорить о предыстории – взглядах философов, древних мыслителей на природу и генезис преступности5. Ибо различного рода представления относительно преступности и преступлений существовали с того далекого времени, когда общество стало различать, выделять и «конструировать» из всех видов человеческой жизнедеятельности «преступления», наносящие ущерб людям, обществу, государству.

    Что же касается истории собственно криминологии как науки, то можно выделить следующие этапы.

1. Классическая школа уголовного права и криминологии (XVIII век). Развитие «внутри» нее криминологических идей связано с именами Ч. Беккариа  (1738-1794) и И.Бентама (1748-1832). Основная методология: философия, социальная философия, право.

2.  Позитивизм (XIX-XX века). Он включает биологическое (антропологическое) направление, начиная с Ч. Ломброзо (1835-1909) и до наших дней6; психологическое направление от Г. Тарда (1843-1904); и социологическое направление с многочисленными школами и теориями (экономическая школа, теория аномии, «теория напряжения», теория «дифференцированной ассоциации», Чикагская школа, теории субкультур и конфликта культур, теория стигматизации и многие другие). Основная методология: методы естественных, «позитивных» наук (наблюдение, опросы, измерения, эксперимент и др.).

3. Критическая криминология и постмодерн (конец XX в. – настоящее время). Основная методология: негативный аспект – отрицание всего предшествующего; позитивный момент – методы современных естественных наук (теория катастроф, теория хаоса, синергетика, «странный аттрактор», бифуркации и др.).

   

    Разумеется, названия направлений и школ и их временные рамки условны и по-разному освещаются различными авторами.

    Остановимся несколько подробнее на последнем этапе, содержание которого развивается, изменяется и плавно переходит к новеллам наших дней.

   

    Очень трудно провести границы между достаточно еще современными  по сути криминологическими теориями 60-х – 70-х гг. минувшего столетия, названными (и не названными) выше, и  «самыми современными», в том числе постмодернистскими, теориями. Неслучайно авторы зарубежных учебников  и специальных исследований7 очень по-разному относят те или иные концепции к «критической» и/или «радикальной» криминологии, к постмодернизму. Здесь еще много не устоявшихся оценок.

    Все же нельзя уклониться хотя бы от самого общего обзора «самого современного» состояния мировой криминологической мысли, сколь бы спорным ни оказались наши собственные оценки8.

    Предварительно заметим, что новейшую критическую (радикальную), а тем более постмодернистскую криминологию характеризуют:

* весьма критическое отношение ко всем предшествующим теориям;

* весьма критическое отношение к современным общественным, экономическим, политическим, властным структурам и отношениям;

* радикально релятивистский подход к самим понятиям «преступность» и «преступление», как социальным (политическим) конструктам9;

* убежденность в том, что социальные структуры, социально-экономическое неравенство служит основным источником преступности;

* критическое отношение к традиционным методам и средствам социального контроля над преступностью; признание «кризиса наказания»;

* нередко – обновление методологического инструментария.

 

    Определенной вехой возникновения «радикальной» криминологии служит книга трех английских авторов – Я. Тэйлора, П. Уолтона и  Дж. Янга - «Новая криминология» (1973)10.  В ней обобщаются критические теории, отчетливо просматривается неомарксистская критика современного общества, при этом не отвергается с порога «буржуазная» криминология. Преступление определяется как причинение социального вреда. Правонарушитель сам рассматривается как двойная жертва – общества и уголовной юстиции. Последняя критикуется как отражение существующего господства.

    Авторы исходят из того, что важным криминогенным (вообще «девиантогенным») фактором является неравенство возможностей, присущее современному капиталистическому обществу. Неравенство возможностей в свою очередь является результатом неравенства классового, полового или этнического. Авторы называют это «политической экономикой преступности». В этих условиях люди более или менее сознательно делают выбор, который может оказаться преступным (девиантным) – «социальная психология преступности». Но возможность выбора принадлежит не только индивиду, но и обществу (государству), которое может криминализировать ту или иную  поведенческую реакцию и заклеймить ее актора («социальная психология общественной реакции»). Иначе говоря, Тэйлор, Уолтон и Янг пытались объяснять преступность и преступление на различных уровнях, выстраивая систему детерминирующих факторов. По словам Айнштадтера и Генри, «вместо взгляда на некоторых людей как "плохие яблоки" или как причиняющих другим яблокам вред, критические криминологи видят в обществе "плохую корзину", в которой все больше яблок будет портиться… Решение – только в новой корзине»11.

    Позднее Я. Тэйлор продолжал изучать экономические и политические предпосылки преступности в современном мире «свободного рынка»12. Он не скрывал социалистические корни своих криминологических взглядов13.

    Р. Куинни (Quinney) и В. Чемблисс (Chambliss) рассматривают правопорядок в современном западном обществе как систему, созданную классом капиталистов для обеспечения своих интересов. Для финской исследовательницы Антиллы (равно как для А.М. Яковлева) преступники в современном обществе служат  «козлами отпущения».

    Достаточно радикальны и взгляды некоторых современных немецких криминологов. М. Брустен настойчиво проводит мысль о селективности уголовной юстиции и применении ею уголовных санкций, подтверждая это результатами эмпирических исследований.

    Ф. Зак ставит под сомнение обоснованность имеющихся определений преступления и преступности. Он предлагает анализировать предмет криминологии с точки зрения различных дискурсов14. Зак усматривает значительную зависимость криминологии и ее различных теорий от политических  властных структур. Он негативно относится к современным мировым тенденциям глобализации и «экономизации» жизни и сознания. «Примат экономики губителен для общества в целом и криминологии в частности… В обществе с приматом экономики не мораль, а деньги играют главенствующую роль в регулировании поведения»15. Поэтому усиливается репрессивность сознания и политики: богатым надо максимально защищать свою собственность, свои привилегии.

    Авторы «Новых направлений в социологической теории» - П. Филмер, М. Филипсон, Д. Силверман, Д. Уолш, будучи сторонниками феноменологического направления в социологии, не могли не затронуть проблемы девиантности и преступности. Их основная идея – конвенциональный характер и девиантности, и преступности. С их точки зрения, отклонение «не внутренне присущее тому или иному действию качество, а следствие соотнесения действий с правилами и применения санкций к нарушителю… Социальное отклонение – это в значительной степени приписываемый статус, в нем фиксируются не только поступки самого отклоняющегося индивида, но и действия окружающих его людей» 16.

    Соответственно и «преступление (и преступник) – не "объективная" категория действия (и действующего лица), причины которого могут быть изучены, а совокупность обыденных социальных значений, используемых членами общества для обозначения некоего рода действий и лиц… Штампование "преступников" – это в прямом смысле слова социальная работа, она есть продукт практической деятельности некоторых организаций, отражающий и поддерживающий представления их сотрудников о социальной структуре»17. Как юридическая категория, преступление это то, что нарушает закон. «И в этом смысле единственной причиной преступления является сам закон»18.

    В конечном итоге «критическая криминология раскрывает ничтожность положительного эффекта и значительную вредность карательного (уголовного) права. Не в том ли и заключается конечное назначение криминологии – не в ниспровержении ли уголовного права?»19.

    «Левый реализм» (left realism) родился в Англии. Его сторонники исходят из того, что не только среди преступников, но и в числе жертв преступлений большинство составляют представители низших классов, рабочие, те, кто также страдает от неравенства. Поэтому, именно исходя из их интересов,  следует «усиливать борьбу» с преступностью. Преступность нарушает качество городской жизни (Matthews, 1987). Более полное представление о преступности  включает взаимосвязь преступника и жертвы, а также их обоих с представителями уголовной юстиции. И левые реалисты, и «радикалы» критикуют «административную криминологию»,  которая, отвлекаясь от причин преступности, сосредотачивается на мерах социального контроля над ней20.

    Родословная феминизма в криминологии (Dorie Klein, Rita Simon, Freda Adler, Carol Smart) включает феминистское движение, критическую криминологию, а также интерес к изучению женской преступности.  Различают несколько направлений криминологического феминизма: либеральный, радикальный, марксистский, социалистический. Если либеральный феминизм на вопрос, в чем причина преступности, скромно отвечает – в социализации по полу (в ее особенностях), то радикальный утверждает: «преступления – мужское, не женское поведение. Это мужская биологическая природа – быть агрессивным и господствовать»21.

    Если идеологическая составляющая феминизма в криминологии общая для феминистского движения вообще, то акцентирование внимания на исследовании женской преступности вносит определенный вклад в науку. Подробный анализ феминистской криминологии представлен в вышеназванной монографии А.Л. Сморгуновой22.

    Как относительно самостоятельное течение в криминологии иногда рассматривают аболиционизм23. Его последователи (прежде всего, норвежские криминологи Т. Матисен, Н. Кристи, а также голландец Л. Хулсман, американец Х. Пепински, канадка Р. Моррис, полька М. Платек  и др.) выступают против современной пенитенциарной (тюремной) системы, за альтернативные уголовной юстиции меры социального контроля24.

    Конечно, наиболее здравые из них понимают, что немедленная отмена лишения свободы – утопия. Но стремиться к этому надо. Тюрьма никого не исправляет, а ломает личность и способствует повышению криминальной профессионализации. Наличие значительной доли бывших заключенных в популяции приводит к «призонизации» («отюрьмовлению») сознания и поведения всего населения. Поэтому главное – поиски и реализация, внедрение на практике мер, альтернативных лишению свободы. 

    Первая аболиционистская конференция - ICOPA (International Conference On Penal Abolition) состоялась в 1983 г. в Торонто, вторая – в Амстердаме (1985), третья – в Монреале (1987), четвертая – в Польше (Казимир Дольный, 1989), пятая в Блумингтоне (США, 1991), шестая – в Коста-Рике (1993), седьмая в Барселоне (1995), восьмая – в Окленде (Новая Зеландия, 1997). Автор этих строк принимал участие в пятой, седьмой и восьмой конференциях. На конференции в Блумингтоне я удивился (российский менталитет!) тому, что многие действующие прокуроры и судьи выступали в поддержку идей аболиционизма. А в Окленде мы познакомились с практикой restorative justice («восстановительная юстиция») среди маори – аборигенов Новой Зеландии25. 

     Всего к 2010 г. прошло тринадцать конференций ICOPA. Фирменный значок аболиционистов – перечеркнутая тюремная решетка, по образцу дорожного знака «Запрещено».

    Х. Пепински, наряду с Р. Куинни являются основателями «миротворческой криминологии» (peacemaking criminology). Их усилия направлены на то, чтобы традиционную «войну с преступностью» заменить на «мир с преступностью»26 (что отнюдь не означает оправдания преступлений, речь идет о выработке оптимальной стратегии противодействия преступности). Эскалация преступности, особенно насильственной, в современном мире связана с эскалацией насилия со стороны государства, с институтом смертной казни и жесткими условиями пенитенциарных учреждений. Да, преступники причиняют зло, но если мы хотим изменить мир, мы должны начать с изменения самих себя.

    «Система уголовной юстиции основана на насилии. Эта система предполагает, что насилие может оборачиваться насилием, зло влечет зло»27.

    Основная идея миротворческой криминологии – в мире, полном насилия, необходимо не применять насилие  (уголовное наказание), а мирным путем урегулировать возникающие конфликты.

    Миротворческую криминологию нередко обвиняют в нереалистичности, утопичности. Однако ее идеи  приобретают все больше сторонников, причем не только среди ученых, но и практических работников (судей, прокуроров, полицейских). Неслучайно в официальном докладе Американской национальной комиссии по уголовной юстиции (1996) предлагается перейти от стратегии «войны с преступностью» (war on crime) к стратегии «меньшего вреда» (harm reduction).

    Множество криминологических теорий и обширный эмпирический материал привели с конца 70-х гг. прошлого века к попыткам создания обобщающих, интегративных теорий, на основе наиболее плодотворных элементов уже существующих28. Характерно, что практически все интегративные (да и многие другие) криминологические теории исходят из единого объяснения девиантности, включая преступность.

    М. Ланье и С. Генри различают два вида интеграции: модернистскую и «холистскую» (холизм предполагает рассмотрение общества как единого целого, как системы)29. Теоретическая интеграция представляет собой  комбинацию из двух и более уже существующих теорий. Например, интегративная теория может ориентироваться на теорию научения, используя при этом теорию социального контроля с учетом влияния классовой структуры и социальной экологии. Так, Эйкерс (Akers) в своей концепции «поглощения» заимствует понятия теории научения и теории социального контроля, переосмысливая их по-своему.  Аналогично Пирсон и  Вайнер на основе тех же теорий (научения и контроля) создают свою  интегративную концепцию.

    Д. Эллиот (1979) с коллегами, пытаясь объяснить делинквентность подростков,  построил интегративную теорию на основе теории напряжения, контроля и социального научения. В конечном итоге, делинквентное поведение объяснялось через напряжение (Р. Мертон) и неадекватную социализацию, которые приводят к ослаблению разрешенных связей и к усилению делинквентных связей с учетом процесса социальной дезорганизации30.

    К интегративным относится и теория баланса контроля Ч. Титтла (Tittle)31. Прежде всего Титтл подчеркивает взаимосвязи девиантности и преступности. Общая теория девиантности должна быть применима ко всем девиантным проявлениям, включая преступность. Баланс контроля предполагает соотношение (пропорции) суммарного количества того контроля, который оказывают индивиды, и того контроля, который оказывается по отношению к ним. При нарушении баланса контроля появится дефицит свободы. Для подтверждения и конкретизации теории баланса контроля требуются многочисленные эмпирические исследования, - утверждает Титтл. Только тогда можно будет показать, как пропорции контроля варьируют в зависимости от обстоятельств и широкого социального контекста.

    Несколько амбициозно представляет Дж. Брейтуэйт свою интегративную теорию «восстановленного стыда»32. Он называет те концепции, которые интегрированы в его общую теорию: теория контроля, субкультур, дифференцированной ассоциации, напряжения, стигматизации.

    Автор исходит из того, что общества, в которых у людей, с одной стороны, развито чувство стыда, а, с другой стороны, порицания за постыдный поступок корректны и не чрезмерны, характеризуются низким уровнем преступности (например, Япония). Брейтуэйт считает необходимым восстановить чувство стыда там, где оно утратило значение, не прибегая к позорящей стигматизации. Очень важно, чтобы общество было солидарно в оценках дозволенного и недозволенного, постыдного и не постыдного.

    Один формальный контроль явно недостаточен для решения столь сложной социальной задачи. «Я уверен, - пишет Брейтуэйт, - что если к решению проблемы преступности и исправлению нравов не будет привлечена община, то власть закона сведется к бессмысленному набору процедур и санкций, которые будут иметь в глазах людей произвольный характер». Если стыд – путь к законопослушанию в результате свободного выбора, то репрессивный социальный контроль – путь к законопослушанию принудительному, т.е. ненадежному, кратковременному. Воссоединяющий стыд – средство предупреждения преступлений, клеймение же толкает правонарушителя к криминальной субкультуре. Внушение стыда, если оно не переходит в клеймение, служит наилучшим средством социального контроля.

    Постмодернизм

    Постмодернизм в науке и искусстве – очень широкое, очень «модное» и не строго очерченное явление. «Постмодернизм и постструктурализм – сложны для определения и понимания»33, сетует один из их исследователей.

    Постмодернизм зарождается во второй половине ХХ в. как реакция на крушение иллюзий и мифов относительно человеческого разума, порядка, прогресса, развеянных страшными реалиями Освенцима, Холокоста, ГУЛАГа и т.п. Основоположниками постмодернизма обычно называют Ж.-Ф. Лиотара и М. Фуко, хотя последний не считал себя постмодернистом.

    Постмодернизм характеризуется интенсивным скептицизмом по отношению к науке, релятивизацией всех знаний. Релятивны (относительны) и являются социальными конструктами – ценности, нормы, то, что называют преступностью, а также само общество как источник преступлений. Преступления причиняют вред, но он порождается и всей рутинной практикой, социальными институтами, такими как труд, бюрократия, правительство, право и семья. Знания и «истина» также социальные конструкты. Одна из главных причин конфликтов и зла в обществах - результат вложения человеческой энергии в «дискурсивные различия», веры в их реальность, защиты их и навязывания их другим.

    Постмодернизм отражает переход от классовой структуры к обществу фрагментарному. Но чем более фрагментарно общество, тем больше в нем нормативных субкультур (а, следовательно, и вариантов «отклонений»). И кто вправе судить, чьи нормы «правильнее» и что тогда есть «отклонения»?

    На сегодняшний день лучшей отечественной работой, специально посвященной постмодернизму в праве, является книга И.Л. Честнова «Правопонимание в эпоху постмодерна»34. Обратимся к некоторым характеристикам постмодернизма, представленным в ней.

    «Постмодерн выступает, прежде всего, рефлексией, критической позицией относительно эпохи модерна и показывает, что индустриальное общество достигло пределов своего развития и дальнейшее экспоненциальное его развитие невозможно – оно неизбежно приведет к глобальной катастрофе. Постмодерн ставит под сомнение такое исходное основание эпохи модерна, как вера во всемогущество человеческого разума, в его возможность познать абсолютную истину и на этой основе преобразовать весь мир»35. Критицизм постмодерна распространяется и на представления о праве, демократии, привычном правопонимании. Главные проявления постмодернизма - релятивизм как взгляд на мир, отказ от истины, новое представление о социальной реальности36. Отсюда и присущая постмодернизму ироничность37. Ироничность как необходимое условие деятельности исследователя, ученого отмечалось еще в 1975 г. В.С. Библером: «Постоянная ирония восприятия и делания пронизывает все сознание исследователя… Теоретик Нового времени встает над этой своей деятельностью, он необходимо ироничен, гиперкритичен, отстранен от своей собственной деятельности, он должен – хочет, не хочет – учитывать и свою роль "дурака", и роль "шута", и роль "мудреца"»38. В духе постмодернизма В. Библер сформулировал свою задачу, как автора научных трудов: забросить ежа под черепную коробку читателя (слушателя)…

    Постмодернисты рассматривают связи между человеческой активностью и языком в конструировании значений, истины, справедливости, власти, знаний.

    Основная претензия постмодернизма к модернизму состоит в том, что последний вел скорее к угнетению, чем к освобождению. «Должна ли социология, наряду с другими типами гуманитарного знания участвовавшая в создании бентамовского Паноптикона, - т.е., в конечном счете, всеобщей тюрьмы, - с прежним миссионерским жаром взяться за построение всеобщего постмодернистского Бедлама?», - вопрошает З. Бауман39.

    Хотя Фуко, как уже упоминалось, сам не относил себя к постмодернистам, его идеи явно находятся в русле постмодернистских концепций. Девиантность относительна. В Древней Греции, да и в Древнем Риме «нормальна» как гетеро-, так и гомосексуальность.

    В книгах «История безумия в классическую эпоху», «Рождение клиники», «История сексуальности: Забота о себе», «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы»40 Фуко исследует преступность, проституцию, бродяжничество, нищету, безработицу, сумасшествие в контексте власти. Мы опутаны сетями власти. Книги Фуко представляют «через посредство изучения мира отклонений, далеко идущие разоблачения условностей и механизмов в нашем совершенно нормальном обыденном обществе»⁴¹. В конечном счете, новая дисциплинарная общественная формация с ее всеохватывающей дисциплинарной властью ассоциируется с  тюрьмой. Этот образ «общество-тюрьма» не раз будет повторяться в исследованиях современных зарубежных и отечественных авторов⁴².

    Фуко сам был «девиантом»: творцом (позитивная девиантность), разрушителем привычных догм в науке, да и  «сомнительной» сексуальной ориентации. «Мы имеем дело с аутсайдером, который пошел собственным путем, который перевернул привычные представления и условности. В этом смысле его жизнь и творчество представляют единое целое»43. Да, пожалуй, и смерть: Фуко стал одной из первых известных жертв СПИД’а.

    Одной из «классических» постмодернистских работ является книга Элис Янг, название которой весьма условно можно перевести как «Образ преступления: Человек, объявленный вне закона и криминальные беседы»⁴⁴. Автор рассматривает преступление как понятие, используемое работниками уголовной юстиции, криминологами, социологами, политиками, журналистами (различные дискурсы). К исследованию проблемы привлекается материал философский, литературоведческий, криминологический, феминистский и др. В соответствие с постмодернистским подходом, Янг сосредоточивает внимание на «материальной» роли языка в изображении преступления посредством метафор, символов и т.п. Одна из ее задач – показать репрессивность понятия общности. Нарушителя («человека вне закона») следует исключить из общества.  Для Дюркгейма общность двойственна – общность горожан, она же общность правонарушителей. Янг интересуется структурой этой двойственности и тем, как она влияет на создание образа преступления.  Другая тема – феминистическая. Автор исследует проблему семьи, одинокой матери, которая оказывается единственным лицом, ответственным за преступления детей. Казалось бы медицинские проблемы больных СПИД’ом и ВИЧ-инфицированных Янг рассматривает с юридико-криминологических позиций (их положение в пенитенциарных учреждениях, лишение их страховых полисов и др.). Одна из задач автора – «делать невидимое видимым». Это она пытается достичь и с помощью анализа детективной литературы. Для Э. Янг, как представительницы постмодернизма (в феминистическом варианте), и история, и культура – открытые тексты, позволяющие бесконечно по-разному их прочитывать. Она призывает читателя «прочесть криминологию не криминологически».

    Переоценка всего и вся, «реконструкция» и «перестройка» заставляют постмодернизм существенно переосмысливать саму методологию исследования. Постмодернизм в криминологии обращается к таким общенаучным концепциям, как теории нелинейных  динамических систем, теория хаоса, теория катастроф, синергетика, квантовая механика, к таким понятиям, как «странный аттрактор», бифуркация. Не имея возможности сколь либо подробно изложить методологические основы постмодернизма, отсылаем заинтересованного читателя к соответствующей литературе45.

    Одной из разновидностей постмодернизма является конститутивная криминология46. Ее суть заключается в том, что преступность и контроль над ней не могут быть отделены от тотального  (всеобщего) структурного и культурного контекста, в котором они продуцируются. Это утверждение противостоит мнению традиционной криминологии о возможности самостоятельного (раздельного) анализа преступлений, независимо от контекста. Преступность - интегральная часть тотального продукта общества, часть культуры. Поэтому криминологический анализ преступности должен осуществляться в общей социальной картине, наравне с другими составляющими общества. И это непростая задача.

    Преступление – социально сконструированная категория. «Право – это игорный дом властей, преступление – их мышеловка»⁴⁷.

    Беспорядок более присущ обществу и его структуре, чем порядок. Социальная структура находится в постоянном изменении. Более того, «стабильный порядок» не только невозможен, но и нежелателен. (Вспомним поэта: «а на кладбище все спокойненько». А заодно и отечественных любителей стабильности, порядка и «сильной руки»).

    Конститутивная криминология переосмысливает преступление как вредные последствия  вложения человеческой энергии во властные  отношения. Преступление – это «власть отрицать других». Такие человеческие беды как «преступления» вытекают из отношений неравенства. В современных индустриальных странах Запада зло группируется вокруг следующих различий: экономических (класс, собственность), политических (власть, коррупция), морально-этических, прав человека, социального статуса (статус, престиж, неравенство), психологического состояния (безопасность, благополучное существование), самореализации/ актуализации, биологической целостности и др.48

    В целом преступность у постмодернистов - это ограничение властью индивида в его стремлении вести себя иначе, нежели предписывается властью (посредством уголовного закона). Интересно, что отнюдь не постмодернист, А.И. Долгова определяет преступность, как «социальное явление, заключающееся в решении частью населения своих проблем с виновным нарушением уголовного запрета»49.

    

    Современные тенденции развития криминологии

   

    При всей пестроте картины отметим наиболее значимые, как нам кажется, новеллы. При этом наряду с соответствующей литературой, обратимся к сравнительному анализу тематики докладов на одиннадцати европейских конференциях и четырех мировых криминологических конгрессов, участником коих мне удалось быть.

    Мною проанализированы программы ежегодных конференций Европейского общества криминологов (European Society of Criminology - ESC): в Лозанне (2001 г., 236 докладов), Толедо (2002 г., 369 докладов), Хельсинки (2003 г., 238 докладов), Амстердаме (2004 г., 395 докладов), Кракове (2005 г., 344 доклада), Тюбингене (2006 г., 389 докладов), Болонье (2007г., 534 доклада), Эдинбурге (2008 г., 543 доклада), Любляне (2009 г., 530 докладов), Льеже (2010 г., 481 доклад) и Вильнюсе (2011 г., 474 доклада), а также мировых криминологических Конгрессов – в Сеуле (1998 г., 499 докладов), Рио-де-Жанейро (2003 г., 375 докладов), Барселоне (2008, 380 докладов) и Кобе  (2011 г., 679 докладов). В результате получена динамика докладов на пленарных и секционных заседаниях (так называемые постер-сессии, то есть представленные письменные сообщения без обсуждения, - мною не учитывались) по той или иной теме («коррупция», «организованная преступность», «насильственные преступления», «полиция», «превенция», «уголовная юстиция», «криминологическая теория» и т.д.). Конечно, подобный контент-анализ имеет ряд недостатков. Возможная многозначность доклада затрудняет его  отнесение к той или иной группе. Так, если в заглавии стоят «коррупция в полиции» или «убийства, совершенные подростками», то возникает вопрос – куда отнести такой доклад – к полиции или коррупции, убийствам или преступности несовершеннолетних? Мне пришлось выбирать по значимости основного содержания доклада. Разумеется, при этом возможны невольно ошибочные решения. Некоторые доклады носили «уникальный» характер, не подпадая ни под одну из разработанных мною рубрик (например, ряд докладов в Кобе, посвященных криминологически значимым последствиям землетрясений и цунами в 2011 г.). Кроме того, на мировых конгрессах рабочими языками, помимо английского, были французский и испанский, что также осложняло для меня точность их оценки. И, тем не менее, значительная масса докладов (всего свыше 4500 на европейских конференциях и около 2000 на мировых конгрессах)   позволила выявить некоторые тенденции.

    Легко объяснима динамика докладов, посвященных киберпреступности и терроризму. Так, на европейских конференциях в Лозанне (2001) и Толедо (2002) вообще отсутствовали доклады, посвященные компьютерной преступности (киберпреступности). Правда, киберпреступность уже активно обсуждалась на мировых конгрессах: 12 докладов в Сеуле (1998) и уже 21 доклад в Рио-де-Жанейро (2003).

    А первые три доклада о терроризме (0,8% всех выступлений)50 появились только на второй европейской конференции в Толедо, тогда как в Сеуле (1998) было 4 выступления на эту тему, 8 – в Рио-де-Жанейро (2003) и уже 25 в Барселоне (2008). При этом в Сеуле был доклад о государственном терроре, что не часто служит темой криминологических обсуждений, а в Барселоне – о кибертерроризме51. В Европе криминологическое осознание теракта 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке нашло первое отражение на конференции 2002 г. и, нарастая количественно, выросло до 10-12 докладов  в Кракове (2005 г., 2,9% от всех выступлений), Болонье (2007) и Любляне (2009).

    Интересно, что сокращается на европейских конференциях доля выступлений, посвященных организованной преступности. Их удельный вес составлял 4,7 – 5,7% всех докладов на конференциях 2001-2003 годов и упал до 2,5% к 2011 г. Зато на мировых конгрессах эта тематика освещалась достаточно активно и относительно равномерно (по 22 доклада в Сеуле и Рио-де-Жанейро, 26 в Барселоне, 14 в Кобе).

    Стабильно велико число докладов о насильственной преступности (от 22 до 44 без выраженной тенденции)52. При этом значительная доля этих выступлений посвящена домашнему насилию (Domestic violence). На мировых конгрессах половина всех докладов о насильственной преступности отводилось домашнему насилию. Почти на каждой конференции часть докладов об убийствах «сопряжена» с темой самоубийств (в Толедо, Хельсинки, Эдинбурге, Любляне и др.). Авторы явно усматривали связь между проявлениями агрессии и аутоагрессии. А в Рио-де-Жанейро в двух выступлениях обсуждалась проблема эвтаназии.

    Наблюдается различный интерес к проблеме жертв преступлений на европейских конференциях: от 6 докладов в Лозанне до 22 в Льеже и мировых конгрессах – от 26 в Рио-де-Жанейро до 44 в Кобе и 55 в Сеуле. При этом значительная часть виктимологических выступлений была посвящена детям - жертвам преступлений.

    На конференциях в Тюбингене (2006), Болонье (2007), Эдинбурге (2008), Любляне (2009), Льеже (2010), а также на всех мировых конгрессах были представлены доклады о таком «неизвестном» для российского читателя преступлении, как «стокинг» (stalking) - преследовании по мотивам личной вражды, ненависти, неприязни. В Рио-де-Жанейро был даже доклад о «cyber-stalking», а в Барселоне – о «gang stalking».

    Значительная доля выступлений посвящена криминологической теории, методологии и методике эмпирических исследований: 9-15% от общего числа докладов. При этом биологические и психологические теории были особенно популярны на мировых конгрессах. 

    Тема наркотиков и, прежде всего, антинаркотической политики отражена  ежегодно в 7-28 докладах (41 в Кобе) или составляет 1,7-5,8% всех выступлений. Значимым мне представляется смена парадигм, обозначенная в одном из докладов в Кобе (2011): «From Punishment to Harm-Reduction» («От наказания к сокращению вреда»)53.

    Удельный вес сообщений о преступности несовершеннолетних и ювенальной юстиции колеблется от 4,9% (2002, Толедо) до 9,6% (Эдинбург, 2008).

    Относительно стабильны на европейских конференциях количество и удельный вес докладов о «страхе перед преступностью» (fear of crime): ежегодно 7-14 или 2-3,9% без видимой динамики. Эта тема, практически не разрабатываемая отечественной криминологией, интересна тем, что прослеживается  связь  между «моральной паникой» (moral panic, по С. Коэну), «страхом перед преступностью» и - репрессивностью массового сознания (особенно – среднего класса, которому есть, что терять, в отличие от низшего класса, но нет относительно надежных способов защиты, как у высшего класса), а, соответственно, репрессивности законодательства и правоприменительной деятельности54. 

    На всех конференциях и конгрессах многие проблемы преступности рассматривались с более широких «девиантологических» позиций в связи с проституцией, наркотизмом, алкоголизмом, иными аддикциями, включая гемблинг (игровая зависимость)55.

    Наиболее устойчивым следует признать интерес к проблемам, связанным с контролем над преступностью. Вопрос «что делать?» явно преобладал над всеми другими криминологическими темами. Мне это представляется особенно значимым и заслуживающим более подробного рассмотрения. Количество докладов на тему «социальный контроль над преступностью» колебалось на европейских конференциях от 25 (Лозанна, 2001) до 67 (Эдинбург, 2008) или от 6,4% всех выступлений (Тюбинген, 2006) до 12,3% (Эдинбург). Тема «уголовная юстиция», включая «восстановительную юстицию» (restorative justice), была представлена от 7 докладов в Лозанне (2001) до 44 в Вильнюсе (2011) или от 2,9% (Лозанна) до 9,3% (Вильнюс). Превенции и пробации были посвящены от 2,6% всех выступлений в Кракове (2006) до  11,0% в Лозанне (2001). Если на двух первых европейских конференциях проблемы полиции обсуждались в 15-17 докладах (Лозанна и Толедо), то в дальнейшем количество выступлений на эту тему выросло до 42-43 (Любляна, Вильнюс). Или от 4,6% всех докладов в Толедо до 9,1% в Вильнюсе. Наконец, количество выступлений по тюремным проблемам увеличилось с 15-17 докладов в Хельсинки (2003) и Лозанне (2001) до 40-47 в Эдинбурге (2008), Любляне (2009) и Вильнюсе (2011). Или от 6,3% (Хельсинки) до  8,4-8,6% в Вильнюсе и Эдинбурге.

    Всего же общим проблемам контроля над преступностью, включая все вышеназванные темы, на европейских конференциях были посвящены от 21% всех выступлений в Тюбингене (2006) до 38-44,3% в Лозанне, Толедо, Любляне, Вильнюсе. Еще внушительнее количество и удельный вес докладов на тему контроля над преступностью на мировых конгрессах: 171 выступление в Сеуле (34,3% от общего количества), 147 в Рио-де-Жанейро (39,2%),  126 в Барселоне (33,2%) и 234 в Кобе (34,5%). Эти данные свидетельствуют, с моей точки зрения, о значительном и все возрастающем беспокойстве криминологического сообщества неэффективностью традиционных методов противодействия преступности. Надо ли говорить, что значительная часть докладов на эту тему затрагивала вопросы альтернативных лишению свободы мер наказания, электронного слежения и даже медиации56 (Толедо, Льеж, Вильнюс), пока еще почти не практикуемой в России.  Проблема медиации обсуждалась на всех мировых конгрессах (от 3 до 7 на каждом из них). В Сеуле, например, был доклад «Медиация против тюремного заключения» («Mediation versus imprisonment»).

Продолжим обзор современной зарубежной криминологии

   

Культуральная криминология

    Культуральная криминология представляется одним из последних достижений мировой криминологической теории. Нельзя сказать, что ее положения абсолютно оригинальны. Но важно, что преступность еще и еще раз воспринимается как элемент культуры, со всеми вытекающими следствиями.

    Для лучшего понимания идей культуральной криминологии, следует напомнить, что «культура» выступает здесь не  в привычном для российского читателя исключительно «позитивном» смысле, как нечто положительное, включающее достижения мировой (национальной) цивилизации, науки и искусства (отсюда бытовизмы: «культурный человек», «высокая культура», «культурное поведение»), а как способ существования общественного человека57. Способ существования, результатами которого являются  как «Мона Лиза» Леонардо да Винчи, так и современные граффити или надписи на заборе, как труды А. Эйнштейна, так и  школьные шпаргалки, как возвышенная любовь, так и  порнография, как подвиг, так и преступление (вспомним «Преступление и кара, подвиг и награда» П. Сорокина).

    Д. Гарланд (David Garland), не относясь, строго говоря, к постмодернистам, продолжает линию Фуко, исследуя роль власти в определении стратегии социального контроля58. Гарланд увязывает социальные изменения последних десятилетий, сконцентрированные в изменяющейся культуре, новые вызовы среднего класса (middle class), испытывающего страх перед преступностью (fear of crime) с противоречивой политикой властей.

    С одной стороны, это адаптивная стратегия (adaptive strategy) c приоритетами превенции и партнерства (разновидностью является концепция community policing, в которой полиция представлена как сервисная служба, содержащаяся на деньги налогоплательщика и призванная предоставлять услуги населению по его защите от преступлений59). С другой стороны, стратегия «суверенного» полновластного государственного контроля (sovereign state strategy) и жесткого, «экспрессивного» (expressive)  наказания60.

    Культуральную криминологию, наряду с работами Гарланда, развивают Дж. Янг (Jock Young)61, а также Дж. Феррел (J. Ferrel), К. Хейворд (K. Hayward) и др. В самом общем виде культуральная криминология есть рассмотрение преступности и контроля над ней в контексте культуры, взгляд на преступность и агентов контроля как на культуральные продукты, созданные конструкции (as creative constructs)62.

    В этом отношении культуральная криминология, с моей точки зрения, есть дальнейшее углубленное развитие современных конструктивистских идей «сотворенности» социальных феноменов (преступности, проституции, коррупции, терроризма, наркотизма и др.)63.

    Тенденциями современной культуры, влекущими криминологически значимые последствия, служат фрагментаризация общества с увеличением числа субкультур, углубление социально-экономического неравенства, консюмеризация ценностей и морали («общество потребления»), динамичность перемещения людей в пространстве (соответственно – смешение культур), усиление репрессивного сознания (прежде всего – среднего класса), репрессивность власти.

    Д. Янг является одним из тех криминологов, которые применяют социологическую концепцию дифференциации людей на «включенных»/ «исключенных» (inclusion/exclusion) для объяснения преступности в современном мире64.

    Культуральная криминология по сути является мультидисциплинарной концепцией, сочетающей исследование культуры, урбанистики, философии, постмодернистской критической теории, антропологии и др. Очевидно, это одна из современных криминологических интегративных теорий.

   

«Включенность/исключенность» (inclusion/exclusion)

    Абзацем выше была упомянута социологическая концепция «включения/исключения», воспринятая современной криминологией. Остановимся на этом подробнее.

    Одним из системообразующих факторов современного общества является его структуризация по критерию «включенность/исключенность» (inclusive/exclusive). Понятие «исключение» (exclusion) появилось во французской социологии в середине 1960-х как характеристика лиц, оказавшихся на обочине экономического прогресса. Отмечался нарастающий разрыв между растущим благосостоянием одних и «никому не нужными» другими65.

    Работа Рене Ленуара (1974) показала, что «исключение» приобретает характер не индивидуальной неудачи, неприспособленности некоторых индивидов («исключенных»), а социального феномена, истоки которого лежат в принципах функционирования современного общества, затрагивая все большее количество людей66. Исключение происходит постепенно, путем накопления трудностей, разрыва социальных связей, дисквалификации, кризиса идентичности. Появление «новой бедности» обусловлено тем, что «рост благосостояния не элиминирует униженное положение некоторых социальных статусов и возросшую зависимость семей с низким доходом от служб социальной помощи. Чувство потери места в обществе может, в конечном счете, породить такую же, если не большую, неудовлетворенность, что и традиционные формы бедности»67.

    Процессы глобализации конца XX века – начала XXI века лишь обострили проблему принципиального и устойчивого (более того, увеличивающегося) экономического и социального неравенства как стран, так и различных страт, групп  («классов») внутри них.

    Процесс «inclusion/exclusion» приобретает глобальный характер. Крупнейший социолог современности Никлас Луман пишет в конце минувшего ХХ века: «Наихудший из возможных сценариев в том, что общество следующего (уже нынешнего - Я.Г.) столетия примет метакод включения/исключения. А это значило бы, что некоторые люди будут личностями, а другие – только индивидами, что некоторые будут включены в функциональные системы, а другие исключены из них, оставаясь существами, которые пытаются дожить до завтра;… что забота и пренебрежение окажутся по разные стороны границы, что тесная связь исключения и свободная связь включения различат рок и удачу, что завершатся две формы интеграции: негативная интеграция исключения и позитивная интеграция включения… В некоторых местах… мы уже можем наблюдать это состояние»68.

    Аналогичные глобальные процессы применительно к государствам отмечал отечественный автор, академик Н.Моисеев:

    «Происходит все углубляющаяся стратификация государств… Теперь отсталые страны "отстали навсегда"!… Уже очевидно, что "всего на всех не хватит" – экологический кризис уже наступил. Начнется борьба за ресурсы – сверхжестокая и сверхбескомпромиссная… Будет непрерывно возрастать и различие в условиях жизни стран и народов с различной общественной производительностью труда… Это различие и будет источником той формы раздела планетарного общества, которое уже принято называть выделением "золотого миллиарда". "Культуры на всех" тоже не хватит. И, так же как и экологически чистый продукт, культура тоже станет прерогативой стран, принадлежащих "золотому миллиарду"»69.

    Об этом же пишет Р. Купер: «Страны современного мира можно разделить на две группы. Государства, входящие в одну из них, участвуют в мировой экономике, и в результате имеют доступ к глобальному рынку капитала и передовым технологиям. К другой группе относятся те, кто, не присоединяясь к процессу глобализации, не только обрекают себя на отсталое существование в относительной бедности, но рискуют потерпеть абсолютный крах»70. При этом «если стране не удается стать частью мировой экономики, то чаще всего за этим кроется неспособность ее правительства выработать разумную экономическую политику, повысить уровень образования и здравоохранения, но, самое главное, - отсутствие правового государства»71.

    Рост числа «исключенных» как следствие глобализации активно обсуждается в одной из последних книг З.Баумана. С его точки зрения, исключенные фактически оказываются «человеческими отходами (отбросами)» («wasted life»), не нужными современному обществу. Это – длительное время безработные, мигранты, беженцы  и т.п. Они являются неизбежным побочным продуктом экономического развития, а глобализация служит генератором «человеческих отходов»72. И в условиях глобализации, беспримерной поляризацией на «суперкласс» и «человеческие отходы», последние становятся «отходами навсегда» (это перекликается с вышеприведенным высказыванием Н. Моисеева: «Теперь отсталые страны "отстали навсегда"»).

     «Исключенные» становятся социальной базой «общеуголовной» или «уличной» преступности (в отличие от «беловоротничковой»), алкоголизации, наркотизации, самоубийств, проституции и других негативных девиаций73.

    Н. Луман называет одно из принципиальных следствий развития современного капитализма: «невозможность для мировой хозяйственной системы справиться с проблемой справедливого распределения достигнутого благосостояния»74. С проблемой, когда «включенные» имеют почти всё, а «исключенные» - почти ничего. События второй половины 2011 года, от «кровавой бойни», устроенной Андерсом Брейвиком в благополучной Норвегии до движения «Оккупировать Уолл-Стрит», подхваченного в других странах Европы, Азии, в Австралии, - лишний раз эмпирически подтвердили опасения ученых.

   

«Кризис наказания»

    В настоящее время в большинстве цивилизованных стран осознается «кризис наказания», кризис уголовной политики и уголовной юстиции, кризис полицейского контроля75. Благодаря переведенным на русский язык книгам известного норвежского криминолога Н.Кристи, мы можем подробнее ознакомиться с проблемой76.

    «Кризис наказания» проявляется, во-первых, в том, что после Второй мировой войны во всем мире наблюдался рост преступности, несмотря на все усилия полиции и уголовной юстиции. Во-вторых, человечество перепробовало все возможные виды уголовной репрессии без видимых результатов (неэффективность общей превенции). В-третьих, как показал в 1974 г. Т. Матисен, уровень рецидива относительно стабилен для каждой конкретной страны и не снижается, что свидетельствует о неэффективности специальной превенции. В-четвертых, по мнению психологов, длительное (свыше 5-6 лет) нахождение в местах лишения свободы приводит к необратимым изменениям психики человека77. Впрочем, о губительном (а отнюдь не «исправительном» и «перевоспитательном») влиянии лишения свободы на психику и нравственность заключенных известно давно. Об этом подробно писал еще М.Н. Гернет78. Тюрьма служит школой криминальной профессионализации, а не местом исправления.

    Осознание неэффективности традиционных средств контроля над преступностью, более того – негативных последствий такого распространенного вида наказания как лишение свободы, приводит к поискам альтернативных решений как стратегического, так и тактического характера. В частности, как показывает анализ многочисленных зарубежных публикаций, докладов на международных конференциях, симпозиумах, конгрессах, мировое криминологическое сообщество выступает категорически против смертной казни; за минимизацию лишения свободы и допустимость ее применения только за тяжкие насильственные преступления и только в отношение взрослых (совершеннолетних) преступников; за расширение сферы деятельности «восстановительной юстиции» («restorative justice») и ювенальной юстиции; за приоритет превенции и службы пробации; внедрение практики медиации; и др. 

 Современные концепции социального контроля над преступностью отражены в ряде публикаций⁷⁹.

   

«Новые» преступления

    Преступность и ее отдельные виды суть социальные конструкты. Но законодатель конструирует «преступность» (путем криминализации /декриминализации деяний), отражая – более или менее адекватно -  происходящие в обществе изменения. Так появляются «новые» преступления и «исчезают» старые.

    Очевидно, что переход России от советской «плановой» государственной экономики к рыночной экономике привел к декриминализации таких составов, как «спекуляция» (ст. 154 УК РСФСР 1960 г.), «частнопредпринимательская деятельность и коммерческое посредничество» (ст. 153 УК РСФСР), «занятие бродяжничеством или попрошайничеством либо ведение иного паразитического образа жизни» (ст. 209 УК РСФСР, по которой, в частности, был осужден будущий лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский). Вместе с тем оказались криминализированы «злоупотребления при эмиссии ценных бумаг» (ст.185 УК РФ), преднамеренное и фиктивное банкротство (ст.ст. 196, 197 УК РФ) и иные деяния, присущие рынку.

    Мировая криминология фиксирует появление новых по существу – компьютерных, киберпреступлений (electronic-crime или e-crime), а также переосмысляет некоторые «старые» по содержанию преступления, придавая им новый смысл. К таким преступлениям относятся, например «преступления ненависти» (hate crimes)  и «стокерство» (stalking).

    Преступления по мотивам национальной, расовой, религиозной  ненависти или вражды - «преступления ненависти» были всегда. Достаточно вспомнить многочисленные религиозные войны, крестовые походы, межнациональные и межэтнические конфликты, погромы и преследования на почве антисемитизма. Вообще с первых шагов человечества зародились подозрительность и нелюбовь к «чужим», не «своим», нередко переходящая в открытую вражду (впрочем, это присуще всем стадным животным)80.

    Однако со второй половины ХХ столетия такого рода преступления приобрели характер острой социальной проблемы. Тому есть как минимум два объяснения. Во-первых, по мере развития цивилизации, либерализации и гуманизации межчеловеческих отношений население развитых стран стало особенно болезненно воспринимать любые проявления ксенофобии и преследования на почве национальной, расовой, религиозной вражды, а также по мотивам гомофобии, неприязни к каким бы то ни было категориям населения (нищим, бездомным, инвалидам, проституткам и т.п.). Высмеиваемая подчас «политкорректность» людей западной цивилизации, в действительности есть проявление подлинно человеческой толерантности, достойной уважения. Во-вторых, одним из негативных последствий глобализации является усиление ксенофобии во всем мире. Глобализация ускорила миграцию, смешение рас, этносов и культур, религий и обычаев. Это в свою очередь приводит к взаимному непониманию, раздражению по поводу «их» нравов, обычаев, привычек, стиля жизни и т.п.  Не миновала чаша сия и Россию. Между тем ксенофобия, нетерпимость во всех ее проявлениях служит реальной угрозой существованию и отдельных обществ и человечества в целом81.

    Неслучайно поэтому в 1985 г. впервые было «слово названо»: John Coneyrs, Barbara Kennelly и Mario Biaggi опубликовали «Hate Crime Statistics Act». В 1989 г. была издана статья Джона Лео «The Politics of Hate». Интересно, что одна из первых работ (1991 г.) была посвящена насилию в отношении геев и лесбиянок. В начале 90-х гг. минувшего столетия термин «Hate crimes» приобрел легалистский (правовой) характер, включая законодательные акты82. Криминализации подверглось, прежде всего, насилие по мотивам расизма, антисемитизма, а также – гомофобии,  враждебного отношения к гомосексуалистам.  Прошло немного времени, и стал нарастать вал литературы, посвященной проблеме преступлений, совершаемых по мотивам национальной, расовой, религиозной ненависти или вражды и на почве гомофобии83. В США к группам, совершающим преступления ненависти, были отнесены нео-нацисты, скинхеды и Ку-Клус-Клан. В России появились составы преступления, предусмотренные ст. 105 ч.2, п. л, ст. 111 ч.2, п. е, ст. 112 ч.2, п. е и др., а также ст. 282 УК РФ.

     Дж. Джейкоб и К. Поттер в вышеназванной книге подчеркивают, что преступления ненависти – прежде всего преступления, порождаемые предубеждением, предрассудком (bias, prejudice) по отношению к лицам другой расы, нации, цвета кожи, религии, сексуальной ориентации и т.п. Это преступления, мотивированные предубеждением. Преступления ненависти, как социальный и правовой конструкт, не существуют как таковые в природе, sui generis, per se. Это «обычное» насилие, но совершаемое в силу определенных, перечисленных в законе мотивов.

       Следует отграничивать преступления ненависти от еще одного вида преступлений, почти не артикулируемого в отечественной литературе, - «стокерства» или «сталкерства» (stalkers – упорные преследователи, «охотники»)84. Речь идет о людях, преследующих кого-либо. Потенциальными и реальными жертвами стокеров (для россиян привычнее – сталкеров, благодаря роману братьев Стругацких и фильму А. Тарковского) могут быть некогда близкие люди (бывшая жена, бывший муж, дети, родители, бывшие друзья и т.п.), сослуживцы, коллеги по профессии, соученики. Нередко «стокерство» - результат психических отклонений (сутяжничество, сексуальные перверсии), но может быть и следствием ревности, зависти, мести или иной непримиримости.

    Существенное отличие «стокерства» от «преступлений ненависти» состоит в том, что, во-первых,  стокеры преследуют какое-либо конкретное лицо (персонально), а не неопределенный круг лиц, принадлежащих к ненавистной группе («черные», «косоглазые», «гомики» и т.п.). Во вторых, стокер преследует и может учинить насилие над преследуемым по личным мотивам, вытекающим из личных неприязненных отношений (зависть, ревность, месть и т.п.).

          

    Заключение

   

    Даже далеко не полный анализ развития мировой криминологии за последние десятилетия позволяет сделать ряд выводов.

1. Большинство криминологов не сомневаются в социальной природе преступности и рассматривают ее, как продукт общества, культуры, а криминологию как социологию преступности.

2. Преступность, как и иные социальные феномены, суть социальные конструкты, «конструируемые» законодателем отчасти в соответствие с реальной общественной опасностью тех или иных деяний, отчасти – выполняя политические интенции и предпочтения властных структур, политических режимов.

3. Все чаще криминологами исследуется преступность как одна из разновидностей девиантности, наряду с иными правонарушениями (административные, гражданско-правовые деликты), а также наркотизмом, суицидом, проституцией, злоупотреблением алкоголем и иными негативными девиантными проявлениями.

4. «Второе дыхание» и дальнейшее развитие, включая результаты новейших эмпирических исследований, получают теории, усматривающие основную причину преступности и отдельных ее видов в самой структуре общества, в социально-экономическом неравенстве, в культуре, как способе существования конкретных обществ. Структурные пороки усиливаются глобализацией, приводя к объективному разделению людей, групп, классов, государств на «включенных» (included) в современные экономические, социальные, политические, культурологические процессы или же – «исключенных» (excluded) из них.

5. Криминология выделяет и все более пристально изучает такие относительно «новые» криминальные явления, как «преступления ненависти», «стокерство» («сталкерство»), компьютерные преступления (киберпреступность).

6.  В течение последних двух десятилетий все больше внимание уделяется проблемам социального контроля над преступностью. Традиционные меры и, прежде всего, наказание в полной мере проявили свою неэффективность. Превенция, на которую возлагалось столько надежд, тоже далеко не всегда эффективна85. «Кризис наказания» становится все более очевидным. Менее очевидно – что делать? Каковы альтернативы наказанию и, прежде всего, лишению свободы? Именно этим проблемам посвящены многочисленные труды криминологов разных стран, их доклады на международных конференциях, симпозиумах, конгрессах.

 

    А вот каким видит будущее криминологии Пол Рок (Paul Rock) – один из авторов престижного The Oxford Handbook of Criminology (2007)86, проанализировав такие теории, как радикальная криминология, функционалистская криминология, теория субкультур, теории рационального выбора, и др.

     Во-первых, пишет он, криминология остается дисциплиной, которая не препятствует интеллектуальному строительству  систем. В частности, и нео-марксистские теории, и феминистские не исключают свою причастность науке криминологии.

    Во-вторых, криминология претендует на звание «мрачной науки»87. Пророчества криминологического будущего окрашены в мрачные тона. «Криминологи не профессиональные оптимисты», замечает П. Рок88.

    В-третьих, растущее влияние государства и государственного финансирования, особенно в США, будут оказывать воздействие на содержание и форму криминологии, как научной дисциплины.  При этом возрастает роль количественных исследований в криминологии.

    В-четвертых, преступления носят выраженный гендерный характер. А  «интеллектуальный урожай анализа связей между полом и преступлением еще не был полностью исследован», и женщины «входят в тело социологической криминологии» в больших количествах.

    Наконец, Рок считает, что криминология без более широкого видения социального процесса была бы неполноценна, а  социология без концепции нарушения норм и контроля была бы неполной  дисциплиной.

   

    Я буду считать свою задачу выполненной, если  изложенное привлечет внимание читателей к новеллам и тенденциям мировой криминологической мысли.

 

   

---

         1 Российский Ежегодник уголовного права. №6. СПб ГУ, 2013. C. 8-31.

         2 Есть много криминологий и много криминологов (здесь и далее перевод автора).

         3 «Преступность давно интернациональна». Smith C., Zhang S., Barberet R. (Eds.) Routledge Handbook of International Criminology. Routledge, 2011, p.1.

         4 Criminology in Europe. Newsletter of the ESC. 2010. Vol.9, N2, pp. 6-7; Criminology in Europe. Newsletter of ESC. 2011. N2, pp.6-7.

         5 Здесь и далее мною использованы представления автора, отраженные в: Гилинский Я.И. Криминология: теория, история, эмпирическая база, социальный контроль. 2-е  изд. СПб: Юридический центр Пресс, 2009. С. 116-167. См. также: Иншаков С.М. Зарубежная криминология. М.: Инфра-М-Норма, 1997; Шестаков Д.А. Криминология. Учебник для вузов. 2-е изд., СПб: Юридический центр Пресс, 2006, с.74-84; Maguire M., Morgan R., Reiner R. (Eds.) The Oxford Handbook of Criminology. Fourth Edition. Oxford University Press, 2007, pp.23-36, 102-121; Smith C., Zhang S., Barberet R. (Eds.) Routledge Handbook of International Criminology. Routledge, 2011, pp. 1-52. 

         6 См., например: Fishbein D. Biobehavioral Perspectives in Criminology. Wadsworth, 2001.

         7 Nelken D. (Ed.) The Futures of Criminology. SAGE Publications, 1994; Swaaningen van R. Critical Criminology. Visions from Europe. SAGE Publications Ltd, 1997.

         8 См. также: Сморгунова А.Л. Современная зарубежная криминология: критическое направление. СПб.: РГПУ, 2005.

         9 Подробнее см.: Конструирование девиантности / ред. Я. Гилинский. СПб: ДЕАН, 2011.

         10 Taylor I., Walton P., Young J. The New Criminology: For a Social Theory of Deviance. L.: Routledge and Kegan Paul, 1973.

         11 Einstadter W., Henry S. Criminological Theory: An Analyses of Its Underlying Assumption. Fort Worth: Harcourt Brace College Publishers, 1995, p.227.

         12 См., например: Taylor I. (Ed.) The Social Effects of Free Market Policies. Harvester Wheatsheaf, 1990.

         13 Taylor I. Crime, Capitalism and Community: Three essays in socialist criminology. Toronto: Butterworths, 1983.

         14 Дискурс – определенная область использования языка, единство которой обусловлено наличием общих установок для многих людей. Дискурсы изменяются со временем, а также от культуры к культуре. Так, по М.Фуко, меняется дискурс безумия: сперва безумец воспринимается как мудрец, провидец, затем – как преступник, позднее – больной.

         15 Зак Ф. Экономические подходы в уголовной политике // Уголовное право, 1999, №1. С.98, 99.

         16 Новые направления в социологической теории. М.: Прогресс, 1978. С. 98, 99, 101.

         17 Там же. С. 98, 286.

         18 Там же. С. 97.

         19 Шестаков Д.А. Криминология. Указ. Соч. С.73.

         20 Young J. Radical Criminology in Britain: The Emergence of a Competing Paradigm // British Journal of Criminology. 1998. Vol. 2, N2.

         21 Lanier M., Henry S. Essential Criminology. Westview Press, 1998, p. 273.

         22 Сморгунова А.Л. Указ. соч. С.82-103.

       23 От латинского abolitio - отменять, упразднять (английское abolish). Первоначально им воспользовались американские сторонники отмены рабства (18-19 века в США). Более широкое значение – отмена какого-либо закона – позволило многократно использовать этот термин сторонниками отмены чего-либо (например, регламентации проституции).

         24 См.: Lasocik Z., Platek M., Rzeplinska I. (Eds.) Abolitionism in History. On another way on thinking. Warszawa, 1991; Morris R. Crumbling Walls. Why Prisons Fall. NY-L.: Mosaic Press, 1989.

         25 Зер Х. Восстановительное правосудие: новый взгляд на преступление и наказание. М.: Судебно-правовая реформа, 1998; Consedine J. Restorative Justice. Healing the Effects of Crime. Lyttelton (NZ): Ploughshares Publications, 1993.

         26 Pepinsky H., Quinney R. (Eds.) Criminology as Peacemaking. Bloomington: Indiana University Press, 1991.

         27 Pepinsky H., Quinney R. (Eds.) Ibid., p.12.

         28 Barak G. Integrating Criminologies. Allyn and Bacon, 1998.

         29 Lanier M., Henry S. Essential Criminology. Ibid., pp. 289-293.

         30 См. подробнее: Vold G., Bernard T., Snipes J. Ibid., pp. 301-303.

         31 Tittle Ch. Control Balance: Toward a General Theory of Deviance. Boulder: Westview Press, 1995.

         32 Braithwaite J. Crime, Shame, and Reintegration. Cambridge University Press, 1989 (русский перевод: Брейтуэйт Дж. Преступление, стыд и воссоединение. М.: Судебно-правовая реформа, 2002).

         33 Bohm R. A Primer on Crime and Delinquency. Belmont: Wadsworth, 1997, p.134.

         34 Честнов И.Л. Правопонимание в эпоху постмодерна. СПб.: ИВЭСЭИП, 2002.

         35 Честнов И. Л. Указ. соч. С. 3.

         36 Там же. С.11.

         37 См., например: Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996.

         38 Библер В.С. Мышление как творчество (Введение в логику мысленного диалога). М.: Изд-во политической литературы, 1975. С. 252, 268.

         39 Bauman Z. Intimations of Postmodernity. L.: Routledge, 1992.

         40 Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб: Университетская книга,  1997; Он же. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.:  Ad Marginem, 1999; Он же. Рождение клиники: М., 1998; Он же.  История сексуальности - III: Забота о себе. М.: Рефл-бук, 1998.

         41 Линдгрен Свен-Оке. Мишель Фуко и история истины. В: Монсон Пер. Современная западная социология: Теории,  традиции, перспективы. СПб.: Нотабене, 1992. С. 356.

         42 Wacquant L. Deadly Symbiosis. When Ghetto and Prison meet and mesh // Punishment and Society. Vol. 3, N1, 2001, pp. 95-133; Олейник А.Н. Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до государственной власти. М.: ИНФРА-М., 2001.

         43 Линдгрен Свен-Оке. Указ. соч. С.372.

         44 Young A. Imagining Crime. Textual Outlaws and Criminal Conversations. SAGE Publications, 1996.

         45 Milovanovic D. Postmodern Criminology. NY-L.: Garland Publishing, Inc., 1997.

         46 Henry S., Milovanovic D. Constitutive Criminology. Beyond Postmodernism. SAGE Publications, 1996. См. также:  Сморгунова А.Л. Указ. соч. С.65-82.

         47  Henry S., Milovanovic D. Constitutive Criminology, p. 117.

         48 Lanier M., Henry S. Essential Criminology. Westview Press, 1998, p. 283.

         49 Долгова А.И. Преступность, ее организованность и криминальное общество. М.: Российская криминологическая ассоциация, 2003. С.7.

         50 Учет мною велся по двум показателям: количество докладов на определенную тему и их доля (в %) в общем количестве выступлений. Рейтинги обоих показателей не всегда совпадали.

         51 Разносторонний подход к проблеме террора и терроризма представлен также в: Gilly T., Gilinskiy Y., Sergevnin V. (Eds.) The Ethics of Terrorism. Innovative Approaches from an International Perspective. Springfield (Ill.): Charles C Thomas Publisher, Ltd, 2009.

         52 О насилии в разных странах см. также:  Adler L., Denmark F. (Eds.) International Perspectives on Violence. Westport (CT): Praeger, 2004.

         53 Подробнее см.: Гилинский Я. Криминология. Указ. соч. С.348-364.

         54 Bilsky W., Pfeiffer Ch., Wetzels P. (Eds.) Fear of Crime and Criminal Victimization. Stuttgart: Enke Verlag, 1993.

         55 См. также: Meyer G., Hayer T., Griffiths M. (Eds.) Problem Gambling in Europe. Challenges, Prevention, and Interventions. Springer, 2009.

         56 Медиация - одна из современных технологий альтернативного урегулирования конфликтов (между обвиняемым и потерпевшим, между заключенным и администрацией пенитенциарного учреждения и т.п.) с участием третьей нейтральной, не заинтересованной в данном конфликте стороны — медиатора, который помогает сторонам выработать определенное соглашение.

         57 Маркарян Э.С.  Очерки теории культуры. Ереван, 1969; Он же. Теория культуры и современная наука (логико-методологический анализ). М., 1983.

         58 Garland D. The Culture of High Crime Societies. Some Preconditions of Recent “Law and Order” Policies // The British Journal of Criminology. 2000, Vol.40, N3, pp. 347-375; Garland D. The Culture of Control. Oxford University Press, 2001.

         59 Skogan W., Hartnett S. Community Policing, Chicago Style. Oxford University Press, 1997.

         60 Garland D. The Culture of High Crime Societies. Ibid., p. 348.

         61 Ferrel J., Hayward K., Young J. Cultural Criminology. SAGE, 2008; Young J. The Vertigo of Late Modernity. SAGE Publications, 2007; Maguire M., Morgan R., Reiner R. (Eds.) The Oxford Handbook of Criminology. Oxford University Press, pp.102-121.

         62 Maguire M., Morgan R., Reiner R. Ibid., p. 102.

         63 См.: Конструирование девиантности / под ред. Я. Гилинского. СПб, 2011.

         64 Young J. The Exclusive Society. SAGE, 1999.

         65 Погам С. Исключение: социальная инструментализация и результаты исследования // Журнал социологии и социальной антропологии. Т.II. Специальный выпуск: Современная французская социология, 1999. С. 140-156.

         66 Lenoir R. Les exclus, un fran?ais sur dix. Paris: Seuil, 1974.

         67 Погам С. Указ. соч. С.147.

         68 Луман Н. Глобализация мирового сообщества: как следует системно понимать современное общество. В: Социология на пороге XXI века: Новые направления исследований. М.: Интеллект, 1998. С. 94-108.

         69 Моисеев Н.Н. Расставание с простотой. М.: Аграф, 1998. С.360, 447.

         70 Купер Р. Россия, Запад и глобальная цивилизация. В: Россия и Запад в новом тысячелетии: Между глобализацией и внутренней политикой. М.: George C. Marshall, European Center for Security Studies, 2003. С.30.

         71 Купер Р. Там же. С.31.

         72 Bauman Z. Wasted lives. Modernity and its outcasts. Cambridge: Polity Press, 2004.  Pp. 5-7.

            73 Гилинский Я. «Исключенность» как глобальная проблема и социальная база преступности, наркотизма, терроризма и иных девиаций // Труды СПб Юридического института Ген. прокуратуры РФ, 2004. №6.

         74 Луман Н. Дифференциация. М.: Логос, 2006. С.234.

         75 Mathisen T. The Politics of Abolition. Essays in Political action Theory // Scandinavian Studies in Criminology. Oslo-London, 1974; Albanese J. Myths and Realities of Crime and Justice. Third Edition. Apocalypse Publishing, Co, 1990; Hendrics J., Byers B. Crisis Intervention in Criminal Justice. Charles C Thomas Publishing, 1996; Rotwax H. Guilty. The Collapse of Criminal Justice. NY: Random House, 1996; Robinson M. Justice Blind? Ideals and realities of American Criminal Justice. Prentice Hall, 2002; Whitman J. Harsh Justice. Criminal Punishment and the Widening Divide between America and Europe. Oxford University Press, 2003; Tak P., Jendly M. (Eds.) Prison Policy and Prisoners’ Rights. Wolf Legal Publishers, 2008; и др.

         76 Кристи Н. Пределы наказания. М., 1985 (Кристи Н. Причиняя боль. Роль наказания в уголовной политике. СПб: Алитейя, 2011); Он же. Борьба с преступностью как индустрия: Вперед к ГУЛАГ’у западного образца. М., 2001; Он же. Приемлемое количество преступлений. 2-е изд. СПб.: Алетейя, 2011.

         77 Пирожков В.Ф. Влияние социальной изоляции в виде лишения свободы на психологию осужденного // Вопросы борьбы с преступностью. М., 1981. Вып. 35. С.40-50; Хохряков Г.Ф. Формирование правосознания у осужденных. М., 1985; Он же. Парадоксы тюрьмы. М.: Юридическая литература, 1991.

         78 Гернет М.Н. В тюрьме: Очерки тюремной психологии. Юр. Издат. Украины, 1930.

         79 Вышеназванные труды Н. Кристи, а также: Комлев Ю.Ю. Теория рестриктивного социального контроля. Казань, 2009; Социальный контроль над девиантностью в современной России / ред. Я. Гилинский. СПб.: ИС РАН, 1998.

         80 Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М.: Наука, 1966.

         81 См.: Гилинский Я.И. Толерантность в России: возможность и невозможность. В: Актуальные аспекты проблемы толерантности в современном мире. СПб ГУ, 2004. С. 53-58;  Он же. Интолерантность в современной России. В: Толерантность и интолерантность в современном обществе. СПб ГУ, 2005. С.98-103.

         82 Jacobs, J., Potter, K. Hate Crimes. Criminal Law and Identity Politics. Oxford University Press, 1998, p.4.

         83 Combating Hate Crimes in the OSCE Region: An Overview of Statistics, Legislation, and National Initiatives, Warsaw, 2005; Gerstenfeld Ph. Hate Crimes: Causes, Controls and Controversies. SAGE Publications, 2004; Gerstenfeld Ph., Grant D. (Eds.) Crime of Hate: Selected Readings. SAGE Publications, 2004; Hall N. Hate Crime. Willan Publishing, 2005; Jacobs, J., Potter, K. Ibid.; Ramberg I. Islamophobia and its consequence on Young People. Budapest, 2004.

         84 Mullen P., Path? M., Purcell R. Stalkers and their Victims. Cambridge University Press, 2000; Stalking in Sweden: Prevalence and Prevention. Stockholm, 2006.

         85 Грэхем Д., Бенетт Т. Стратегия предупреждения преступности в Европе и Северной Америке. Хельсинки, 1995; Lab S. Personal Opinion: Alice in Crime Prevention Land (With Apologies to Lewis Carrol) // Security Journal. Vol. 12. N3. 1999, p. 67-68.

         86 Maguire M., Morgan R., Reiner R. (Eds.) The Oxford Handbook of Criminology. Fourth Edition. Oxford University Press, 2007, pp. 34-36.

         87 Еще в  первом издании своей «Криминологии» (СПб: Питер, 2002) я писал: «Криминология является "неприятной" наукой для властей и политиков» (с.12).

         88 Maguire M., Morgan R., Reiner R. (Eds.) The Oxford Handbook of Criminology. L.c., p.35.