Зинченко И.А. Исследования проблем уголовно-процессуального доказательственного права должны быть продуманными и корректными: критические заметки

В процессуалистике все чаще рождаются исследования, предлагающие для обсуждения произведения, авторы которых на первый план выдвигают не процессуально-правовую материю, а познанный ими инструментарий. Поводы для подготовки настоящих заметок накапливались давно. Толчком же послужили выступления С.Б. Россинского о задачах науки уголовного процесса, о специфике состязательности в уголовном судопроизводстве, о невербальных следственных действиях и др. В этом деле нет ничего избирательного или исключительного: субъективный  критический взгляд может быть обращен и на другие работы иных авторов.

В основу материала положена одноименная статья автора, опубликованная в издании «Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2016. № 4 (27). С. 20 – 26.

За истекшие полтора-два десятилетия стремительно возросло количество научных школ и направлений, аспирантур, диссертационных советов, число вузовских и иных научных работников. Возможности тех, кто стремиться опубликовать свои произведения в научных и примыкающих к ним изданиях становятся поистине безграничными. Эти сами по себе позитивные процессы, далеко не всегда сопровождаются сохранением желаемого методологического уровня исследований, их актуальности и практической значимости, качеством рецензирования научных продуктов. Подмечено, – в стане зародился специфический отряд авторов, для которых принципиальное значение представляет не возможность высказаться, например, на страницах юридической периодики, а сам факт опубликования произведения с непременным отражением его в рейтинговых системах…. Однако сейчас о другом.

В науке уголовного процесса по хорошо понятным специалистам причинам наиболее радикальные преобразования происходят в теории доказывания. Она – первооснова. Простор для расширения кругозора раскрывает и то обстоятельство, что познание при производстве по уголовным делам не ограничивается собственно доказыванием, регламентированным нормами права. Эту теорию постоянно потрясают дискуссии, посягающие на базовые правовые институты и сферы юридического знания.

Что касается рассматриваемого нами цикла работ С.Б. Россинского, то и он посвящен новым подходам к уголовно-процессуальному доказыванию. Их центральной составляющей выступают следственные действия и оперативно-розыскные мероприятия, названные автором невербальными. Многое в работах автора настораживает и вызывает возражения.

Начнем с общего впечатления от анализируемых публикаций – оно не из лучших и сложилось под влиянием ряда обстоятельств. Во-первых, огорчает способ подачи материала. Во-вторых, уязвимой представляется логика введения в научный оборот С.Б. Россинского так называемых невербальных следственных действий. В-третьих, мы не можем согласиться с необоснованными претензиями к законодателю, с толкованием ряда ключевых в контексте анализируемых проблем норм УПК РФ и инициативами по их изменению. Кроме того, в-четвертых, ошибочными и неприемлемыми для теории доказывания нам представляются последние по времени программные заявления автора.

1. Способ организации материала. История развития философских, психологических и правовых знаний у С.Б. Россинского, как мне представляется, хронологически порой смещается в сторону, не во всем согласующуюся с реальной картиной. Возможно, подобный подход явился следствием поиска фрагментов, в которых в литературе преимущественно фигурируют мысленные образы? Например, в статье, опубликованной в 2016 г. в научном журнале «Библиотека криминалиста», автором использованы известные слова В.Я. Дорохова: «В мышлении человека существуют, взаимодействуют, движутся не вещи, не предметы, а их образы, понятия, сведения о них» [1, с.84]. Солидный вклад процитированного автора в развитие информационно-познавательного аспекта уголовно-процессуального доказывания хорошо известен. Вместе с тем, думается, исходя из предложенного С.Б. Россинским контекста, Василий Яковлевич был бы смущен, узнав, что этим высказыванием он значительно продвинулся в исследовании постулатов марксизма-ленинизма о возможности отражения объективной реальности в сознании субъекта. (По крайней мере, именно так эта позиция – естественно, исключительно субъективно – воспринимается мной – читателем). Изданная в 1973 г. коллективная монография, в которой содержатся приведенные слова В.Я. Дорохова, окружена цитатами из произведений К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина. Достаточно указать на следующее за ними ленинское высказывание из его работы «Материализм и эмпириокритицизм»: «Чувственное представление не есть существующая вне нас действительность, а только образ этой действительности» [2, с. 207]. Ясно, что ученый-процессуалист не развил, а лишь удачно перефразировал мысли классика.

Далее. Вопреки утверждениям С.Б. Россинского, отечественные правоведы и криминалисты ни до, ни после В.Я. Дорохова никогда (даже в широко критикуемом учении об объективной истине) не опускались до примитивного сопоставления сознания познающего в доказывании субъекта с «копировальной машиной», «слепком», «зеркалом» [1, с. 86]. Использование подобных сопоставлений рядом философов, а вслед за ними и нашими коллегами, все более становится модой. Мы же склонны оценивать эти сравнения как аллегории либо как приемы, применяемые в оголтелой критике, на базе которых затем создаются собственные «передовые» контрконцепции. Информационный подход в теории уголовно-процессуального доказывания также никогда не интерпретировался как технический способ связи. (Хотя, конечно, при большом желании, изъятые из контекста цитаты о «зеркальности» сознания наверняка подобрать можно, иначе, соответствующие ярлыки не навешивались бы современными критиками на своих предшественников). Напротив, познание и проблемы отражения в уголовном процессе и в криминалистической деятельности всегда рассматривалось в единстве практической и мыслительной деятельности [3, 4]. Р.С. Белкин и А.И. Винберг писали: «Мысль рождается из действия, а целенаправленная деятельность, практика, подчинена мысли. … Процесс познания, в котором обобщаются данные опыта, практики, достигнув ступени науки …, – это уже опосредствованное и обобщенное отражение существенно общих свойств и отношений объектов» [3, с. 8 – 9]. Обосновывать эту позицию более глубоко как-то и неловко, достаточно заглянуть хотя бы в соответствующую учебную литературу по уголовному процессу и криминалистике разных лет.

Еще пример. Противопоставляя достижения современной науки и «советской теории доказательств», базировавшейся на работах философов того периода времени (П.В. Копнина, Н.И. Дейнеко), С.Б. Россинский опирается на высказывания А.Р. Лурии и В.П. Зинченко как на первооснову соответствующих сегодняшних дискуссий [1, с. 86]. Но, согласитесь, А.Р. Лурия (1902 – 1977) никак не мог принять эстафету из рук названных уважаемых философов. Основные произведения выдающегося советского психолога, ученика Л.С. Выготского, основателя отечественной нейропсихологии были созданы ранее – в 30-е – 60-е годы прошлого столетия. Выход же в свет использованного С.Б. Россинским 6-го издания учебного пособия Александра Романовича «Основы нейропсихологии» был приурочен к 100-летию со дня рождения ученого.

Что касается работ известного советского и российского психолога В.П. Зинченко (считающегося одним из учеников Г.П. Щедровицкого), то они также были доступны философам, равно как и правоведам, а также специалистам в области юридической (судебной) психологии приблизительно с момента зарождения последней. Однако следует подчеркнуть, – к середине 70-х годов прошлого столетия в СССР умы специалистов ведущих психологических школ все более завоевывала, пусть и не получавшая официального признания, смысломыследеятельностная методология [5].

Перечисленные и подобные им шероховатости наверняка случаются и могут быть допустимы, скажем, в черновиках будущих научных работ или в текстах, представленных научным руководителям аспирантами. Завершенный же научный продукт они не украшают.

Примеры можно продолжить. Так, автор, ссылаясь на труды зарубежных философов, выражает сомнения в способности следователей и судей восполнять следственные ошибки за счет обнаружения причин их искажений по причине ограниченных возможностей органов чувств. Иные подходы оценивает как продукт советской науки [1, с. 87].

Мы не возражаем против переоценки постулатов марксистско-ленинской теории отражения: теория замерла бы, не будь у исследователей сомнений, но не такими же средствами, не говоря уже о методологии (тем более в правовом контексте). Интересно также, как прокомментируют свои профессиональные и психические способности практикующие следователи, прокуроры и судьи.

2. Невербальные следственные действия. Уделим далее внимание цепочке умозаключений, с помощью которых С.Б. Россинский ввел в свое научное обращение прилагательное «невербальный» (т.е. неречевой) для характеристики соответствующих следственных действий, а позже также и оперативно-розыскных мероприятий.

Единственным веским аргументом в статье, оставляющей не лучшее впечатление, является следующее суждение автора: «на самом деле единым критерием, обуславливающим появление уголовно-процессуальных доказательств, подпадающих под действие ст. 83 УПК РФ, является невербальный способ их формирования» [6, с. 89]. Из этой посылки, в которой способ познания подменен формой коммуникации (общения) между следователем и неодушевленными объектами, да еще и своевольно толкуется норма УПК РФ, автор четко и конкретно, как ему это представляется, формулирует свои выводы. Они заключаются в следующем. Во-первых, «доказательства, предусмотренные ст. 83 УПК РФ, впредь следует именовать (выделено мной. – И.З.) не протоколами следственных действий и судебного заседания, а результатами невербальных следственных и судебных действий» [6, с. 90]. (Так он теперь их и именует). Во-вторых, надо подкорректировать соответствующим образом и ст. 83 УПК РФ, предварительно каким-то неясным образом апробировав окончательную ее редакцию с помощью руководящего разъяснения высшей судебной инстанции.

Предусмотрен С.Б. Россинским и запасной вариант. Сначала кто-нибудь пусть включит упоминание о придуманных им, но пока не существующих (гипотетических) невербальных (т.е. бессловесных) следственных и судебных действиях в комментарий к УПК РФ, а уж затем можно будет совершить в этой части и саму «рокировку» – процедуру обновления законодательства [6, с. 91]. Ловко!

Именно таким незатейливым способом один из коммуникативных элементов следственного действия, если допустить, что таковой существует, экстраполируется на гносеологическую и онтологическую, природу всего процессуального действия. Ничего более нелогичного и надуманного представить себе сложно.

Из других пассажей, обнаруживаемых в данной части рассматриваемой нами работы, не хотелось бы попутно оставлять без замечания категорическое утверждение автора об отсутствии какой-либо «правовой ценности у ст. 83 УПК РФ» в ее действующей редакции [6, с. 86]. Для нас очевидно: данная статья занимает свое законное место в Кодексе уже хотя бы только с точки зрения юридической техники. В содержательном же аспекте следует обратить внимание и на другую констатацию: использование ст. 83 УПК РФ для обоснования вывода о существовании невербальных следственных действий абсолютно надуманно. Не должно быть сомнений, – под действие ст. 83 УПК РФ, по крайней мере, по мнению законодателя, а не отдельных авторов, по-прежнему цепляющихся за редакцию ст. 87 УПК РСФСР, попадают протоколы всех следственных действий. Законодатель в этом отношении определился предельно ясно и однозначно [7]. (О данном более чем очевидном обстоятельстве, который, кстати, еще более определенно выражен в новейшем уголовно-процессуальном законодательстве государств ближнего зарубежья, мы писали ранее [8, с. 319 – 322], что освобождает нас от необходимости детальной аргументации). Именно поэтому, думается, – искать опору своим рассуждениям в УПК РФ, С.Б. Россинскому не имело никакого смысла. Просто надо выходить за пределы сложившихся правовых штампов, основанных на содержании норм предшествующего российского уголовно-процессуального законодательства. Хотя, заметим, гипотетическое сохранение прежней редакции ст. 83 УПК РФ «Протоколы следственных действий и судебного заседания» не прибавило бы нам оптимизма относительно допустимости существования бессловесных следственных действий.

Повторим еще раз. Уместно ли перенесение прилагательного «невербальный» с характеристики природы используемой в общении (коммуникации) информации (сигнала) на наименование и существа процессуальных действий? У нас на этот вопрос складывается отрицательный ответ, ибо последние совершаются в речевой среде, а их результаты фиксируются в языковой форме. Вне языка не существуют ни обстоятельства-факты, ни доказательственные сведения. Знак-то может быть и неречевым, но человеком, в отличие от животного, он расшифровывается в языковой форме.

Невербальными можно назвать, допустим, действия регулировщика – инспектора ГИБДД, совершающего установленные манипуляции, понятные участникам дорожного движения. А следователь? С кем (а в рассматриваемом контексте точнее – «с чем») он совершает невербальное общение? С неодушевленными объектами, например, с обнаруженным в ходе обыска тайником и находящимися в нем денежными знаками, запечатлевая в памяти их неизгладимый образ?

И еще один штрих. Для процессуалиста (теоретика или практика) письменный акт – протокол – как источник доказательственной информации всегда существует не иначе как в языковой (речевой) форме. Думается, остальное – от лукавого.

В работах последних двух лет С.Б. Россинский, ощущая уязвимость термина «невербальный», стал помещать его в кавычки, объясняя коррекцию своей позиции «многообразием толкований понятия невербальности в уголовно-процессуальной и криминалистической литературе» [9, с. 9]. Мы, конечно, не можем ручаться за весь необъятный массив отечественной процессуалистики, но в известных нам специальных источниках [10 и др.] термины «вербальный» и «невербальный», как тому и надлежит быть, используются в своем основном значении – семантическом.

Справедливости ради, следует отметить, что в диссертации, представленной на соискание ученой степени доктора юридических наук, С.Б. Россинский использует более корректную форму ввода в научный оборот рассматриваемой терминологии. В ней автор предлагает концепцию «невербального» способа уголовного процессуального познания, однако по-прежнему, в том же ключе экстраполируя ее на процессуальную деятельность [9]. Суть не меняется.

Допускаем, что данный раздел наших заметок, в какой-то мере, уместно будет завершить словами Клода Шеннона. В изданной еще в 1963 г. в СССР монографии ученый предупреждал: «Теория информации, как модный опьяняющий напиток, кружит голову всем вокруг. … Представителям различных наук следует ясно понимать, что основные положения теории информации касаются очень специфического направления исследования, направления, которое совершенно не обязательно должно оказаться плодотворным в психологии, экономике и в других социальных науках» [11, с. 668].

3. Предложения по изменению норм УПК РФ. Ограничение дискуссий, особенно по проблемам теории и практики уголовного производства в целом и теории доказывания в частности – дело безнадежное. Однако, когда они касаются предложений по изменению или дополнению законодательства, нужна особая осмотрительность. Подобные предложения должны быть как минимум научно состоятельными, практически значимыми и безупречными в редакционном отношении.

Для анализа в настоящей статье мы выбрали две наиболее заметные инициативы (их может быть больше). Насколько они отвечают названным критериям?

Часть 2 ст. 74 УПК РФ С.Б. Россинским предлагается дополнить пунктом 6.1 УПК РФ (хотя, с точки зрения законодательной техники, почему бы не п. 7?), закрепляющим отдельным «видом доказательств» результаты «невербальных» оперативно-розыскных мероприятий [12, с. 182]. Отвергая эту позицию, нам, вероятно, в рамках настоящей статьи нет необходимости перечислять не один десяток высказанных ранее предложений (в том числе и в эпоху действия УПК РСФСР) о дополнении ч. 2 ст. 74 УПК РФ, они хорошо известны. Однако хотелось бы заметить, во-первых, что законодатель оказался к ним невосприимчив, и, думается, по понятной причине: содержащийся в ч. 2 ст. 74 УПК РФ перечень источников доказательственной информации универсален: он позволяет классифицировать любые объекты, включая «материалы ОРД». Они могут быть признаны либо документами в значении ст. 84 УПК РФ, либо вещественными доказательствами, либо приложениями к документам или протоколам. Никакой «мнимости», как утверждает автор, в этих процессуальных формах нет и быть не может. Во-вторых, в данном пожелании нет конкретной формулировки предлагаемой нормы, поэтому остается не вполне понятным, какова должна быть судьба результатов «вербальных результатов ОРД», если, повторимся, допустить, что таковые, наряду с невербальными, имеют право на существование. Небесполезно было бы также поинтересоваться, в каком направлении в решении рассматриваемых проблем развивается уголовно-процессуальное законодательство зарубежных стран, в частности, новейшее законодательство государств ближнего зарубежья. (Мы пока апеллируем лишь к нему, поскольку по модели они еще не далеко «оторвалось» от российского уголовно-процессуального права).

Еще одно предложение С.Б. Россинского заключается в исключении из ч. 8 ст. 186 и ч. 6 ст. 1861 УПК РФ норм, согласно которым фонограммы контроля и записи переговоров, а также материалы, содержащие информацию о соединениях между абонентами и (или) абонентскими устройствами, должны быть признаны вещественными доказательствами. Аргументируется эта точка зрения тем обстоятельством, что перечисленные материалы не соответствуют «гносеологической сущности» вещественных доказательств и «не отвечают ни одному из признаков, предусмотренных ст. 81 УПК РФ» [9, с. 12 – 13]. Нам представляется, – никакой проблемы здесь также нет. Ведь очевидно: названные объекты как источники доказательственной информации формально-юридически действительно не обладают признаками объектов в значении ст. 81 УПК РФ «Вещественные доказательства». Однако законодатель специально и совершенно справедливо распорядился иначе: с целью обеспечения присущих материалам аудиозаписи и получения информации данного вида признаков и свойств, а также обеспечения сохранности им нормативно придан статус вещественных доказательств. Что же касается суда и сторон, то они-то озабоченны вовсе не гносеологической сущностью рассматриваемых объектов (она ясна им на основе общенаучных представлений, почерпнутых еще в общеобразовательной школе), а процессуальными гарантиями, обеспечивающими их полноту и достоверность. Надо ли вновь и вновь – анализируемая новация высказывалась автором неоднократно – будоражить эту тему?

Перечень предложений подобного рода указанными инициативами не исчерпывается. Останавливаться на них нет необходимости. Заметим лишь, что существует и широко используется в анализируемых работах еще одна примечательная статья – 74 УПК РФ «Доказательства». Вот ее-то методологически несостоятельные нормы, приведшие к утрате законодателем процессуальных источников доказательственной информации, возможно, совершенно напрасно, как и у многих других наших коллег, не вызывают у С.Б. Россинского возражений, воспринимаются им как безгрешные.

4. Программные заявления автора. Среди наиболее значимых выводов и предложений автора мы хотим, прежде всего, остановиться на призыве, обращенном к российским ученым, освободившимся от пут марксизма-ленинизма, усиленно заняться общей психологией, психофизиологией и нейропсихологией. «В современных условиях, – пишет С.Б. Россинский, – наибольшие научные усилия, связанные с развитием информационной теории доказательств необходимо направить именно на исследование вопросов познания дознавателем следователем и судом обстоятельств уголовного дела на основании мыслительных образов» [1, с. 85].

Заметим, во-первых: определять приоритет своих собственных (или групповых) доктринальных интересов, а также решать, в каком ключе анализировать их, с привлечением какого инструментария – дело, как говорится, хозяйское. Что же касается навязываемого автором аспекта проблемы, то он вряд ли взволнует широкие круги научной общественности. Рождение же соответствующего социального заказа представляется еще более сомнительным.

Во-вторых, почему так привлекательна информационная модель? Как теория отражения, так и информационный подход означают одно – обращение к натурализму. (В натуралистическом подходе объект познания всегда предстает перед познающим субъектом в готовом виде). Более же интересным и перспективным представляется подход системомыследеятельностный, согласно которому источником знаний всегда выступает тот, их формирует. В нашем случае – субъект доказывания – дознаватель, следователь, прокурор, судья.

Менее всего хотелось бы пытаться выступать экспертом относительно мировоззрения С.Б. Россинского, тем более, когда сам автор в одной из своих работ признается: «мы не видим никаких причин для поиска принципиально иных концептуальных подходов к сущности уголовно-процессуального познания» [13, с. 186]. Однако порой складывается впечатление, что С.Б. Россинский, возможно, ощущает деятельностную проблематику, приближается к ней, но она сложна, для овладения ею нужны большие усилия и время, возможно, годы.

В-третьих, в принципе нет никакой нужды, да и целесообразности, уголовно-процессуальную проблематику перегружать инструментарием, которым овладел автор, даже если он последователен и непротиворечив, поскольку используемые средства элементарно заслоняют собой практические для теории уголовного процесса и уголовно-процессуального права выводы, более того, порой, как мы убеждаемся, препятствуют им.

Еще одно «прямолинейное» суждение С.Б. Россинского. Анализируя принцип состязательности, он упрекает судей и следователей, осмелимся сказать, в психической неполноценности: в неспособности адекватно «воссоздать в своем сознании мыслительные образы … соответствующие событию преступления». Лечение этого недуга ему видится не в визите к врачу, а в участии субъектов со стороны защиты [1, с. 88].

Стремление автора избавиться от «советского прошлого» нами может быть понято, но (1) односторонность или неполнота предварительного расследования либо так называемый обвинительный уклон в работе части субъектов доказывания и (2) их «неспособность создавать мыслительные образы» – не одно и то же. Как эти аргументы увязываются с идеями состязательности, представить себе, конечно, можно, но они представляются надуманными. Где иные атрибуты состязательности? Или все дело только в специфике восприятия?

Почему бы не исходить из того, что уголовно-процессуальную деятельность осуществляют физически и психически здоровые правоохранители при участии таких же здоровых «иных лиц»? Хотя информативность воспринятого ими (например, следователем, специалистом, понятым и др.), очевидно, не может быть одинакова.

И последнее. Наблюдаемые в теории уголовного процесса (и не только в ней) явления не всегда радуют. С одной стороны, при, казалось бы, невероятно большой широте исследований, методологический уровень работ снижается. Как здесь не согласиться с проф. В.Т. Томиным, который пишет: «Заблуждения уже начинают переходить в действия. Результат налицо: усредненный студент юрист, равно как и правовед – кандидат наук, с каждым последующим годом становится слабее. О качестве некоторых докторов наук … стыдливо умолчу» [14, с. 28]. С другой стороны, невозможно исключать и другую ситуацию, когда в подобных условиях могут элементарно теряться, тушеваться настоящие, прорывные открытия коллег по цеху.

До и после опубликования статьи, положенной в основу этого субъективного и наверняка не бесспорного материала нами было получено немало откликов. В одном из них известным российским процессуалистом было высказано критическое суждение о том, что «писать следует не о персонах, а о тенденциях». Вполне справедливо, но так уж у нас сложилось: количество накопленных в течении ряда лет (наряду с положительными оценками, например, нами с воодушевлением была воспринята идея о "процессуальных комбинациях" [17, 18) претензий переросло в качество. К тому же, здесь не борьба(борются пусть те, кто располагает для этого средствами), а полемика.

Список литературных источников

1. Россинский С.Б. Методологические проблемы доказывания в состязательном уголовном процессе // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2016. № 1 (23). С. 79 – 92.

2. Теория доказательств в советском уголовном процессе / отв. ред. Н.В. Жогин. – 2-е изд., исправл. и доп. – М.: Юрид. лит., 1973.

3. Белкин Р.С., Винберг А.И. Криминалистика и доказывание. Методологические проблемы. М.: Юрид. лит., 1969.

4. Белкин А.Р., Винберг А.И. Криминалистика. Общетеоретические проблемы. М.: Юрид. лит., 1973.

5. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975.

6. Россинский С.Б. Сущность результатов невербальных следственных и судебных действий как доказательства по уголовному делу // Законы России: опыт, анализ, практика. 2013. № 9. С. 85 – 91.

7. Здесь нами имеется в виду тот факт, что и показания, и протоколы допроса и очной ставки являются самостоятельными видами источников доказательств, с той лишь разницей, что показания являются первоначальными источниками доказательств, а протоколы допроса и очной ставки – производными.

8. Зинченко И.А., Попов А.А. Письменные показания как источники доказательств в досудебном производстве (компаративистский взгляд) // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2014. № 6 (17). С. 313 – 322. URL: www.iuaj.net/node/1693 

9. Россинский С.Б. Концептуальные основы формирования результатов «невербальных» следственных действий в доказывании по уголовному делу: автореф. дис. … докт. юрид. наук. М., 2016.

10. Победкин А.В. Теория и методология использования вербальной информации в уголовно-процессуальном доказывании: автореф. дис. … докт. юрид. наук. М., 2005.

11. Шеннон К. Работы по теории информации и кибернетике. Пер. с англ., под ред. Р.Л. Добрушина и О.В. Лупанова. М.: Иностранная литература, 1993.

12. Россинский С.Б. С. Использование результатов «невербальных» оперативно-розыскных мероприятий в доказывании по уголовному делу – объективная необходимость // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2015. № 3 (20). С. 171 – 184.

13. Россинский С.Б. Возможные пути развития теории уголовно-процессуальных доказательств на постсоветском пространстве // Достижения, проблемы и перспективны развития уголовно-процессуального законодательства Республики Таджикистан: материалы международной научно-практической конференции. Душанбе: Ифрон, 2014. С. 185 – 192.

14. Зинченко И.А. Проблемы доказательственного права в Уголовно-процессуальном кодексе Российской Федерации // Всероссийский научный журнал «Вопросы правоведения». 2010. № 4 (8). С. 382 – 392.

15. Гмырко В.П., Зинченко И.А. Парадоксы доказательственного права // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2014. № 2 (13). С. 9 – 17. URL: www.iuaj.net/node/1565 

16. Уголовный процесс современной России. Проблемные лекции: учебное пособие для бакалавриата и магистратуры / под ред. В.Т. Томина и И.А. Зинченко. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: Юрайт, 2014.

17. Зинченко И.А., Попова И.А. Интеграция розыскных начал в досудебное производство (компаративистский взгляд) // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2013. № 4 (8). С. 19 - 29.

18. Россинский С.Б. Процессуальные комбинации: понятие и сущность // Материалы Международной науч.-практич. конференции. Ч. 2. Екатеринбург, 2005.С. 211 - 218.